Две деревянные резные нимфы поддерживали балкончик двухэтажной дачи, словно бушприт. Это и был загородный дом приват-доцента медицины Дмитрия Михайлова. Легкое ажурное строение утопало в зелени форосских кипарисов.

Веранду с видом на море заливало летнее солнце. За овальным столом весело обедали оба брата (моряк и врач), Надежда Георгиевна и настоятель форосского храма отец Досифей. Приват-доцент — молодой, но уже полнеющий мужчина в белом пиджаке и пикейном жилете — привстал из-за стола и погрозил вилкой в распахнутое окно веранды:

— Активнее, господа, активнее!

Там, в мелководном бассейне, приседали, вздымая сонмы брызг, две тучные купчихи в полосатых купальниках с рюшечками и оборками. Вместе с ними сгонял жир и некий толстяк, придерживающий на лысине кок начесанных из-за ушей волос. Все трое не сводили глаз с гипсовых фигур нагой Психеи и Амура, служивших им немым укором.

Отец Досифей, могучий бородач с крестом на анненской ленте, с благодушной укоризной пожурил Михайлова-моряка:

— Хоть бы в день венчания отложили бы свои опыты!

— Ну как можно отказаться от эксперимента, когда он, собственно, и есть мой главный свадебный подарок?! — воскликнул Михайлов. — Видите ли, Наденька, отец Досифей, сам в прошлом моряк и даже портартурец, любезно разрешил нам установить в своем храме аппаратуру. Конечно, не без риска для своего положения… Но мы, кажется, ни разу не подвели его. Никто о том не знает. Все опыты проводим по ночам. Это наша маленькая общая тайна. Дело в том, что церковь стоит высоко на скале и обращена к морю так, что ее своды, словно огромная каменная раковина, вбирают в себя неслышимые нами звуки…

Все невольно посмотрели туда, где на обрывистом утесе белели стены форосского храма. От его алтарных апсид ниспадала горная круча. Бело-золотая церковь как бы парила над приморским распадком, нет — возносилась в небо со всеми своими пятью куполами и восемью золочеными луковками. То было лучшее в мире место для молитв — между небом и землей. То было еще одно — восьмое, наверное, чудо света.

— Да-да, у моря есть свой голос, — продолжил трапезу и рассказ Михайлов. — Он начинает звучать, когда ветер проносится над волнами. Получается своего рода флейта, которая за сотни миль предвещает, к примеру, дельфинам или чайкам, шторм, непогоду. Наши уши, увы, слишком несовершенный инструмент, чтобы слышать эту флейту. Но вот наше тело, грудь, сердце, череп — все это внимает голосу моря. Впрочем, тут уж судить не мне, а господину приват-доценту, — кивнул Михайлов на брата.

— Николай прав. Но я не владею столь живым слогом. Боюсь, Надежде Георгиевне и без того наскучили все эти опыты, эксперименты, аппараты…

— Нет-нет! Продолжайте! Мне очень интересно. В самом деле!

— Тогда прошу подняться на второй этаж.

В просторном солярии стояли шесть плетеных оттоманок. На них лежали спящие люди: две пожилые особы, совсем юная девушка, два бородача средних лет и паренек-гимназист.

— Можете разговаривать громко, — разрешил доктор. — К сожалению, вы их не разбудите. Вот эта женщина спит уже четвертый год, девушка — второй. Молодой человек рискует состариться не просыпаясь. Летаргический сон подобен смерти при жизни. Глубинные неврозы. Механизм этих явлений пока еще не доступен науке. Но мы с братом надеемся все же пробудить этих несчастных, вернуть к жизни. У нас могущественный союзник — море. Надо только найти с ним общий язык…

Дальнейшие пояснения доктор давал по пути в храм на скале. Все четверо с трудом взбирались по узкой крутой тропе. Порывистый ветер трепал их одежды. Надежда придерживала подол длинного платья, и точно так же, невольно копируя ее, придерживал отец Досифей свою рясу. Братья, глядя на них, не смогли удержаться от улыбки.

— Так вот, — продолжал приват-доцент, — поскольку мы, люди, эволюционно вышли из моря и даже носим в своей крови его солевой состав, мы, как бы далеко не расселялись по суше, сохранили со своим пращуром — океаном — биологическую связь. Наши сосуды, сердце и прежде всего нервы, психика очень отзывчивы на «голос моря».

— Но почему же мы не слышим его? — спросила невеста Михайлова.

— Да потому, что море говорит с нами на очень низких частотах. Представьте себе орган, у которого басовый регистр продлили до такой степени, что вместо ревущего баса слышен только могучий гул, потом пропадет и гул, останется лишь ощущение тягостной тревоги. Вот это и будет неслышимый, но реально воздействующий на нас иерозвук[21].

— Мы назвали его так, — перебил брата старший лейтенант, — в честь легендарной иерихонской трубы, от звука которой рушились стены крепостей.

— В сильные бури иерозвук идет далеко от моря. Он проникает сквозь самые толстые стены и, неслышимый, заставляет людей, казалось бы, беспричинно, тосковать, тяготиться, слабых душой сводит с ума, а то и вовсе заставляет наложить на себя руки. И это не предположение, а довольно строгая статистика.

— Глас моря — глас божий, — назидательно вставил свое слово отец Досифей. — Море сиречь ипостась Господа, и потому оно разумно карает грешников…

Он достал из-под рясы связку ключей и стал открывать дверь в трапезную.

— Погодка что надо, — сказал Михайлов, оглядывая быстро несущиеся облака, которые едва не цеплялись за крест храма. — Море от Босфора расходилось. Иерозвук нынче мощный пойдет.

Смеркалось. Отец Досифей возжигал лампады и свечи.

Братья вынесли из церковного амбара два больших медных раструба, закрученных улитками, и установили их в трапезной, направив аппараты на алтарь. Приват-доцент вместе с братом настраивал аппаратуру и кое-что по ходу дела пояснял Надежде Георгиевне:

— У этого храма необычайная акустика. Мастера придали сводам пропорции морских раковин-волют, и потому он, как огромное параболическое зеркало, ловит иерозвук и даже фокусирует его. Фокус находится вон там, — Дмитрий Николаевич показал на алтарь, где отец Досифей, влезший на стремянку, зажигал маленькое паникадило.

— Я бы хотела ощутить иерозвук на себе! — воскликнула девушка.

— Увы, женщина не имеет права вступить в алтарь, — развел руками приват-доцент. — Отец Досифей не допустит такого святотатства. Он и так к нам благоволит. Правда, не без пользы для себя. Если иерозвук пробудит наших больных, а мы на это очень рассчитываем, то, сами представляете, какая слава пойдет о храме. Чудодейственное исцеление со всеми вытекающими отсюда приятными для причта последствиями.

Ветер глухо гудел в барабане церковного купола. Офицер вращал маховички, медленно наводя раструбы на нужную точку. К ушам его тянулись гуттаперчевые слуховые трубки.

— Что это за аппарат? — почему-то шепотом спросила Надежда Георгиевна.

— Это детище Николая: усилитель иерозвука. Видите, как колеблется пламя свечей? Это не от сквозняка.

Отец Досифей зажигал в паникадиле последние свечи. Внезапно все они погасли — разом, а священник выронил из рук пальник, схватился за грудь, застонал, зашатался и рухнул со стремянки на пол церкви.

Все бросились к нему. Но едва они приблизились к распростертому телу, как лица всех троих исказила гримаса невыносимой боли.

— Аппарат! — прохрипел приват-доцент. — Выключи его… Убери… Сбей настройку!

Михайлов едва смог добраться до своей установки и перевести раструбы в нейтральное положение.

Отец Досифей был мертв. Дмитрий Николаевич отчаянно давил ему на грудину, пытаясь оживить остановившееся сердце. Тщетно.

Глухо выл ветер под сводами форосского храма…

Зал военно-морского суда блистал золотом офицерских погон. На скамье подсудимых сидел тоже офицер — старший лейтенант Николай Николаевич Михайлов. Впрочем, теперь уже бывший. Судья зачитывал приговор:

— …Военно-морской суд Севастопольского гарнизона признает бывшего старшего лейтенанта Российского императорского флота Николая Николаевича Михайлова, дворянина Киевской губернии, вероисповедания православного, тридцати лет от роду, виновным в непреднамеренном умерщвлении настоятеля Крестовоздвиженского храма отца Досифея, в миру Гименеева Александра Никодимовича, вследствие преступной неосторожности в проведении физических опытов в Форосском храме… На основании статей сто первой и семнадцатой Свода законов Российской империи приговаривает вышеозначенного Николая Николаевича Михайлова к лишению чина и всех сословных привилегий с отдачей в арестантские роты и каторжные работы на семь лет…