Национал-социалистическая Германия могла опираться также и на неоспоримо существовавшую традицию летального насилия против беззащитных людей, восходящую по меньшей мере к колониальным войнам первого десятилетия XX в. В 1904–1907 гг. исповедовавшие сугубо расистские взгляды немецкие колониальные власти и войска убили или спровоцировали смерть от 70 000 до 100 000 человек в Германской Юго-Западной Африке (ныне Намибия). Против женщин и детей проводились военные операции, людей сгоняли в пустыню Омахеке, а мужчин морили голодом в лагерях для заключенных, созданных для порабощения народов гереро и нама. Примерно в то же время подавление восстания Маджи-Маджи в Германской Восточной Африке (ныне Танзания, Бурунди и Руанда) привело к смерти около 100 000 человек. Несмотря на то что немецкие колониальные зверства – явление не уникальное, они тем не менее были одними из самых страшных для своего времени. В годы Первой мировой войны от голода умерли более 70 000 пациентов немецких психиатрических больниц. Это произошло в результате сокращения ежедневного продовольственного пайка в пользу тех членов общества, которые считались более продуктивными или ценными в военное время. В Бельгии и Франции с августа по октябрь 1914 г. регулярные немецкие войска в ходе массовых казней убили около 6500 мирных жителей по подозрению (по большей части беспочвенному) в участии в партизанских атаках. Конечно, провести прямую линию от Африки к Аушвицу нельзя. Однако, несмотря на очевидное отсутствие непрерывности (до 1933 г. массовое насилие против одновременно нескольких групп-жертв было редкостью и лишь немногие среди жертв массовых убийств были евреями) между колониальными временами, Первой мировой войной и нацистским режимом, очевидно, существовали и важные преемственные связи. Подобные прецеденты впоследствии служили точкой отсчета, и национал-социалисты смогли использовать этот опыт при планировании и совершении массовых убийств уязвимых внутренних и внешних групп{18}.

Несмотря на преемственность между немецкими колониальными зверствами и ужасами нацистской эпохи, любое отнесение Холокоста – самой всеобъемлющей и беспощадной среди всех нацистских кампаний массовых убийств – к категории «колониального геноцида» весьма проблематично. Колониальный расизм – идеология превосходства; антисемитизм – идеология неполноценности. Это немцы ощущали себя неполноценными по отношению к евреям. Евреи, жившие в Пруссии в XIX в., а с 1871 г. – в Германском рейхе, с необычайным успехом использовали новые возможности, открывшиеся перед ними в результате отмены правовой дискриминации. Еще более эмансипировались они благодаря своей трудовой этике и той роли, которая отводилась в их обществе образованию и обучению. В 1886 г. в Пруссии доля школьников-евреев, получивших образование на уровне выше начальной школы, составляла 46,5 %. Аналогичный показатель для нееврейских детей составлял всего 6,3 %. К 1901 г. эти цифры возросли до 56,3 и 7,3 % соответственно. Эмансипация евреев (и более широкая политическая эмансипация среднего класса) была плодом идей Просвещения. Нацисты отвергали евреев не в последнюю очередь потому, что отрицали модернизационные силы Просвещения с его идеалами развития и прогресса. Уже одно это должно подсказать нам, что Холокост был чем-то принципиально иным, чем, например, геноцид гереро и нама в Германской Юго-Западной Африке. В своей произнесенной 1 апреля 1933 г. речи под названием «Против россказней мирового еврейства о жестокостях» рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс выразил антипатию нацистов к мышлению эпохи Просвещения и идеям, вдохновившим Французскую революцию 1789 г.:

Немецкие евреи оказались одними из крупнейших бенефициаров Просвещения, которое позволило им наконец вырваться из замкнутого мира гетто и воспользоваться возможностью продемонстрировать свои способности{19}.

Идеология и пропаганда национал-социалистов ясно показывает, что они ощущали себя ниже евреев, а вот на славян смотрели совсем иначе. Для нацистов славянские народы: чехи, поляки, русские и другие – сами по себе были примитивными, отсталыми и пассивными «недочеловеками», которые представляли угрозу только тогда, когда во главе их стояли предположительно хитрые и коварные евреи – как в случае с большевиками, которых национал-социалисты считали прихвостнями «международного еврейства». В рамках такого рода мировоззрения славяне являются лишь расходным материалом и региональным препятствием на пути расширения немецкого могущества, однако не представляют реальной опасности для немцев сами по себе. Евреи же, напротив, изображались как враг номер один и глобальная угроза самому существованию немецкого народа. В то время как славянские массы считались пригодными в лучшем случае для того, чтобы поработить их, евреев нацисты наделяли властью: те якобы были вождями и революционерами, из-за кулис управлявшими покорными марионетками. Однако уравнивать политику нацистской Германии по отношению к славянам с колониальным насилием имперской Германии можно лишь до известной степени: концепции развития, непрямого правления и взращивания местных «элит», присущие позднему европейскому колониализму, полностью отсутствовали в политике нацистов в Восточной Европе{20}.

Отставание Германии в колониальной гонке, поражение 1918 г. и утрата не только заморских владений, но и территорий рейха на севере (отошедших к Дании), востоке (к Польше и Чехословакии) и западе (к Франции и Бельгии) породили в немецком обществе индивидуальный и коллективный комплекс неполноценности. Его отличительными чертами были ресентимент, узколобость и беспредельная жажда статуса и признания – все это было характерно для будущих нацистских преступников. Поэтому неудивительно, что последующее насаждение нацистским режимом настоящей культуры враждебности и бессильной зависти нашло широкий отклик у населения в целом. Амбиции и жажда признания преступников усиливались и, что немаловажно, оправдывались нацистской идеологией и верой в принадлежность к «высшей расе». Эта идеологическая вера убеждала их в том, что карьерный рост, статус и признание, к которым они стремились, были тем, что причиталось им просто по праву рождения; они полагали, что имеют право на успех и власть. Идеология и эгоизм взаимно подкрепляли друг друга. Это чувство превосходства позже проявилось прежде всего в политике и отношении Германии к «славянским недочеловекам» в оккупированной Восточной Европе – сердце нацистской империи – начиная с 1939 и особенно с 1941 г.{21}

Поражение 1918 г. всегда было центральной точкой отсчета нацистского движения. Национал-социалистическому режиму свойственно было радикализировать любую политику перед лицом угрозы и зачастую не останавливаться ни перед чем для достижения своих целей. Это ни в коем случае не означает, что нацистское насилие оказалось лишь реакцией на реальную внешнюю опасность. Насилие с самого начала было неотъемлемым и важным компонентом нацистской теории и практики. Уличные бои на закате веймарской эпохи; террор, сопровождавший укрепление власти нацистов в Германии в 1933 и 1934 гг.; насилие над евреями, развернувшееся в провинциях в предвоенные годы; расширение системы концентрационных лагерей и тюрем, погромы ноября 1938 г. – вот лишь несколько примеров проявления этой тенденции задолго до того, как Германия начала агрессивную войну против Польши и развязала Вторую мировую войну. Централизованное уничтожение пациентов психбольниц началось почти сразу после того, как немецкие войска захватили Польшу. Оно не было реакцией на некую реальную и неизбежную опасность, которую представляли собой психически больные в военное время; нет, нацисты устраняли то, что воспринималось ими как потенциальная угроза, приступая к реализации программы расовой чистки и применяя уроки, извлеченные из опыта 1914–1918 гг. Конечно, при возникновении реальной угрозы резко обострялась и политика – так, например, в начале лета 1941 г. в ответ на замедление военной кампании против Советского Союза были радикализированы антиеврейские меры. Это поведение прямо соответствовало убежденности нацистов в том, что единственный способ справиться с трудностями – это повысить ставки и еще более ужесточить свой подход. Только так, по их мнению, можно было избежать повторения 1918 г.