Меня резко подхватили за руки и, реально как мешок с говном и мясом вынесли из камеры и грубо поволокли по полу. А затащив в одиночку – наконец, в застекленную и с койкой – решили и вовсе избавить от одежды.

– Неееет! Что, вы делаете? Не наааадо! Не надо, я прооошу вас! Отдайте мои шмотки! Сукииии, че за беспредел происходит? Верните мне мою одежду! Я сказал вернииите! ААААА, нееееет!

– Не рыпайся, мразь! – один из двух охранников ударил дубинкой меня по и так уже проломленной башке и снял трусы.

На время отключился, а когда пришел в себя, то оказался один и абсолютно голый. Так продолжалось неделю. Барахло, мне так и не вернули. Избивали каждый день, залетая в одиночную камеру три раза, как по расписанию. Свет ночью не вырубался, а из еды давали только сало и селедку. Горячее спецом проливали или, показательно высыпали на пол, а воду буквально пару глотков предоставляли через день. Это были пытки. Меня ломали. Находился без воды, еды, изуродованный и голый. Из-за селедки и сала, живот адски скручивал и, отекал язык, распухнув во весь рот. Дышать было нечем. Да и не хотелось дышать… Не желал каждый день открывать глаза.

К концу недели, вечером ко мне зашел врач – противная и раздражающая с брезгливым взглядом страшная тетка лет пятидесяти – проведя осмотр, добротно бахнула зеленки на голову и, обмотав неаккуратно в два слоя бинтом башку, испарилась, даже не удосужившись справиться о самочувствие и вытереть с меня кровь. Мне вернули тюремную робу, но перед этим загнали в холодную баню, где в ведрах была ледяная вода.

Мол, хочешь, мойся – хочешь, зарастай мхом. Нас не ебет. Ебем мы.

После бани, принесли горячий чай и похлебку с двумя кусками белого хлеба. Выпил, все сожрал, вылизал до чиста, совсем не успев разобрать вкус еды.

Ни смотря ни на что, этот вечер показался мне самым счастливым и, я даже ненароком решил, что все закончилось.

Приемка подошла к концу.

Но, не тут-то было…

Уже на следующее утро, совершенно ясно понял, на что был расчет, когда ни свет, ни заря, вертухай заковав меня в обручи, повел в кабинет начальника тюрьмы.

Разве, закончилось? Нееет, Макс, все только началось. Трубить тебе шесть лет, от звонка до звонка. А тем временем лютая ненависть к Туману и Барину прожигала в недрах нутро.

Прежде, чем зайти в кабинет к Куму*(начальнику тюрьмы), конвоир, который меня сопровождал, резко с моей башни стянул повязку и, поспешно выхватив у рядом стоящего напарника папку с моим личным делом, отчетливо и грубо отдал приказ:

– Вперееед!

Миновав длинную очередь возмущенных зэков, без стука переступили порог, так как дверь была нараспашку.

– Товарищ начальник?! По вашему распоряжению привел Котова Максима Александровича. Статья сто пятая. Приговорен к шести годам.

– Заводи.

Отстраненно ответил светловолосый с короткой стрижкой, с усами и с густыми сросшимися на переносице бровями мужик, которому на вид было лет пятьдесят. Он, не поднимая на нас головы, сидел при параде в кителе за рабочим столом. А на погонах с двумя красными полосами отсвечивали три звезды в виде треугольника.

Полковник.

Надсмотрщик насильно усадил меня за стол и тихо удалился к выходу, но кабинет так и не покинул, оставшись стоять в дверях.

– Нуу, что, Котов… откуда ты приехал к нам? – Кум, направил рентгеновский взгляд синих неприятных глаз на меня.

– Казань.

– И, как тебе у нас сидится? – по-видимому, стебется, потому как он лицезрел мою потрепанную внешку с боевым расскрасом на роже.

– Не понял еще, – уклончиво ушел от ответа, тяжело сглотнув.

– Ну, значит, поймешь, – скользко усмехнулся и вальяжно откинулся в кресле, не разрывая наш с ним взгляд. – Тюремная жизнь сложная штука, – вещал мастерски. – Пройдет не один месяц, когда ты начнешь хорошо в ней разбираться. А времени, я, как погляжу, у тебя будет достаточно. Успеется. А пока, – не стал тянуть и сразу перешел к тому, для чего меня вызвал в свой кабинет. – Предлагаю тебе сотрудничать с администрацией.

Я в СИЗО наслышан был про начальника данной зоны. Бездушный и жестокий сукин сын, которого все кликали Конем. Конев Петр Брониславович. По слухам, он, тот еще «оперативник», в первые же дни заключения вызывает к себе в кабинет и, без долгих разговоров предлагает «чистую работенку» на нарах тем самым Козлом или, стукачем. Проще говоря, делает из незнающих первоходцев подсадную утку и сажает к нужным арестантам с целью получить информацию.

– Ничего сверхъестевственного не прошу. Единственно, мне нужно знать, чем дышит твоя камера. К примеру, не готовится ли бунт, побег, а может, есть что запрещенное. Тихо майкнешь кому из администрации, пусть тому же мне, а большего и не нужно. Работой не назовешь. Да, и никто не узнает, – дородушно по-свойски подстрекает, навязывая свое видение. – Ну, что, скажешь, Макс?

Конь, умело прощупывает почву и, даже не пытается втереться в доверие. У него таких, как я жопой жуй. Одним меньше, одним больше. Плевать. Не ебет, что дверь открыта и, толпа бывалых в коридоре подпирают стенку, явно подслушивая наш базар. Похуй, что за одну такую беседу меня спокойно определят в низшую касту.

– Я откажусь от предложения, – нервно кашлянул, чувствуя как ебашит внутри дикий страх из-за отказа.

– Уверен? – прищурился, Конь, мысленно накинув на шею петлю. – Смотри, работа в этих стенах намного упростит тебе жизнь. Ты во многом не будешь нуждаться.

Упростит?

Его «работа» мне все перечеркнет. До конца срока я не то, что голову не подниму, я, вряд ли смогу отсюда выйти живым. Да и на воле хуй когда отмоюсь.

– Бывалые кореша тебе не помогут. Если, вообще не уничтожат, – напирал и старался запугать, начальник. – А еще один отрицала*(зэк отрицательно настроен и не подчиняется режиму исправительного учреждения) на зоне мне не нужен. В карцер теперь отправишься не на неделю, а на месяц. И, чем больше будешь противиться нам, тем жестче будут применены к тебе меры.

– Мне проблемы не нужны. Я тихо отсижу свой срок и выйду отсюда.

– Маловероятно, что это возможно. Особенно, если учесть твою статью, – он взял шариковую ручку и, уткнувшись в раскрытые на столе дела, потерял ко мне интерес. – Знаешь? Бывает так, что заехал на зону молодым по одной статьей, а выехал, стариком отрубив еще пару тройку ходок. Увести в двести двадцать шестую! – дал последнее указание стражнику, вызвав во мне всплеск противоречивых эмоций.

Очухался, только, в тот момент, когда меня со скаткой*(матрас) завели в новую хату и с громоподобным лязгом захлопнули позади дверь.

Контингент из пятнадцати-двадцати человек молча в предвкушающем оскале уставились на меня. Кто сидел на шконке, кто за большим длинным деревянным столом, который располагался в центре страшной убогой камеры, кто, стоя возле умывальника, кто с грязного пола, а кто сбоку, застыв с двух сторон от меня.

В горле ком. Во рту оскомина. Сердце яростно тарабанит по ребрам и, пот градом стекает по вискам. А в затуманенной больной башке крутятся лишь одни слова «Знаешь? Бывает так, что заехал на зону молодым по одной статьей, а выехал, стариком отрубив еще пару тройку ходок».

Я справлюсь…

Наслушавшись в СИЗО байки про зону, стоял на месте и, не смел без разрешения пройти дальше порога к свободной шконке.

– Здравствуйте!

Напряженно поприветствовал сидящих на скамейки арестантов и, хотел было добавить порядочный люд, но своевременно одернул себя, так как в хате могут находиться опущенные, а те, что как раз сидят на полу и, как голодные пожирают меня глазами, совсем не внушали доверие.

– Как звать молодой? – прогоняет интерес худощавый со сломанным носом зэк, тот, что сидел за столом среди таких же, как и он четверых бритоголовых с холодным оскалом и безжалостным взглядом сокамерников.

– Макс, – прежде, чем надтреснуто дать ответ смотрящему или, его близкому окружению, с трудом сглатываю и, из-за нервов удобнее в руках перехватываю скатку.