У Зои Синельниковой старуха не вызвала никаких литературных ассоциаций, Рэйчел Марблтон сочла ее одной из бесчисленных волн в океане русского хаоса (давно уже выплеснувшегося за старинные границы Российской империи), зато впечатлительной и мистически настроенной японочке эта ветхая, но упругая колдунья показалась самой Европейской Литературой, на свидание с которой Тасуэ явилась на юг Франции. Именно такой она себе и представляла эту Литературу – злобной, безумной, бездомной нищенкой, не знающей ни границ, ни пределов, атакующей из-за угла, легко терпящей поражение; словесностью, наделенной морщинами, острыми когтями и медными зубами, наполненной до краев своими прошедшими минутами и веками, о которых сама она маразматически забыла: поверхность ее лица так скукожилась, что казалась мозгом, и этот внешний поверхностный мозг, мозг кожи, помнил о прошлом вместо внутреннего мозга, который обо всем предпочел забыть.

Старухи вроде этой обычно встречаются у входа в храмы, но заурядный итальянский ресторан – это тоже храм – храм, где люди, поедающие спагетти, вспоминают о том, что когда-то в незапамятной древности они были птицами, даже птенцами, жадно выхватывающими из родительских клювов белых извивающихся червей. Поэтому столь окрыленно почувствовала себя юная Тасуэ, когда она ушла оттуда и в одиночестве спустилась к морю.

Мельхиор Платов водил знакомство с множеством людей, однако он совсем не знал и никогда не встречал одного персонажа по кличке Цыганский Царь.

Цыганский Царь родился в Харькове, вырос в детском доме и о родителях своих не имел никакого представления, но кто-то сказал ему, что они – цыгане. Не найдя тому никаких доказательств, кроме этих слов, брошенных кем-то, этот человек поначалу назвал себя просто Цыганом, а затем стал именоваться Цыганский Царь – видимо, в силу того, что ему не чужда была мания величия. Никто из настоящих цыган не подозревал о том, что у них имеется царь, – Цыганский Царь с настоящими цыганами по жизни не пересекался и вообще редко покидал свою квартиру. Жил он в узком конструктивистском доме, кажется, в молодости был математиком, но заболел алкоголизмом, да еще в тяжелой форме, так что даже на мир чисел, уравнений он стал смотреть сквозь бутылочное стекло.

Под влиянием горячительных напитков Цыганский Царь так быстро деградировал и опустился, что даже соседи и собутыльники уже не называли его Цыганским Царем, а стали звать его сокращенно Це-Це, имея в виду те ядовитые проявления его распадающейся личности, которыми бывший математик наполнял свой конструктивистский дом. Впрочем, и сами соседи и соседушки попались так себе – все как на подбор жирные, мясистые (хотя постоянно жаловались на полуголодное существование), въедливые, склочные, самолюбивые и шумные параноики. Серый город Харьков лежал на их душах, как бетонная плита. В этом городе, казалось, никто и никогда не любил другого человека, все обожали только себя, ну еще, может быть, любили или ценили отдельные проявления реальности: кто-то ценил гантели, другой уважал мотоцикл или сало, третий неровно дышал к фотографиям юных обнаженных девушек, сосущих чей-нибудь хуй, пятый слыл филателистом или доминошником, шестой обожал спортзал, ну и, конечно, все любили деньги самой честной и искренней любовью, какая только случается. А вот Це-Це любил библиотеку. Книг птичьего и древесного типа, святых продолжателей дела листвы – этих книг он уже давно не читал, хотя именно они и населяли его самое любимое пространство – библиотеку технологического института (в народе – техноложку). Читал иногда электронные, хотя от экранчика у него болели глаза, а также порою, когда не случалось собутыльника, бухал под аудиокниги, под дебилистические голоса актеров-чтецов.

Тем не менее Це-Це почти каждый день приходил в библиотеку и сидел там в тишине, делал вид, что читает. Ему было хорошо среди книг, которых он не знал.

Выдавались периоды, когда совсем уж не было денег, и в те дни Це-Це оставался трезв. Трезвость действовала на него превосходно: его лицо, которое в пьяном состоянии казалось обосранным птицами, очищалось, в глазах появлялся свет, а на пухлых губах начинала блуждать шаловливая улыбка. К сожалению, это длилось недолго. Шаловливость улыбки и временная ясность мыслей – все это быстро приводило к новому опьянению. Пьяный Це-Це являл собой зрелище донельзя мрачное и отталкивающее. Из каждой поры его тела начинал сочиться странный, слегка инфернальный пот, глаза вылезали из орбит и наполнялись ужасом, все в нем раскисало и расклеивалось, дикая паранойя, подозрительность и страх овладевали им. Он забивался в свою комнату, где потолок напоминал географическую карту из-за сырых и ржавых пятен, образовавших сложнейший узор из островов, континентов и прочего. В этом состоянии Це-Це сидел за компьютером, вперясь невидящим взором в экранчик. Мертвенный синеватый свет освещал его лицо, казавшееся полновесным воплощением страдания.

Зачем он так терзал себя ядовитыми напитками, которые не столько пьянили его, сколько молниеносно превращали в шлак? Делал он это по наивности: ему казалось, Цыганский Царь должен быть постоянно и великолепно пьян. Если бы он только знал, что даже слово «пьяный» к нему не клеится, скорее уж «безумный», «истерзанный», «уничтоженный». Но покорность шаблону доходила в нем до черного экстаза, и этим он мало отличался от своих соседей по конструктивистскому дому.

И тут вдруг произошло интересное событие: Цыганский Царь впервые познакомился с настоящими цыганами. Почему-то, считая себя цыганом, он никогда толком цыган не видел. Точнее, видел, конечно, и нередко (кто же не видел цыган?), но не общался с ними. Подходили к нему, как и к прочим людям, цыганские женщины в просторных тряпках, предлагали гадать, но Цыганский Царь неизменно отвечал, что срать он хотел на будущее.

А тут вдруг он познакомился с такими цыганами, о существовании которых он прежде и не подозревал.

Дело свершилось так: он сидел как обычно, вытаращившись, в своей квартире, и тут раздался дверной звонок. Полагая, что это пришли Фрол и Август, двое его непутевых товарищей по алкогольному фронту, а также надеясь, что они пришли с пузырем, Це-Це поспешно распахнул дверь. Если бы он был пьян, то проявил бы бо́льшую осторожность, а тут душа его жаждала пития, и он не нашел времени спросить, кого там принесло.

За дверью стояли вовсе не Фрол и Август, а двое холеных молодцов, обликом совершенно необычные для Харькова. Смуглые, худые, подтянутые, в строгих черных костюмах, белоснежных рубашках и галстуках. Один из них держал в руке солидный чемоданчик с золотыми замочками. Це-Це в полубреду решил, что это заблудившиеся американцы, а поскольку гости молчали, в упор глядя на него своими черными глазами, он в смятении начал подыскивать английские слова:

– Э-э… What are you looking for, gentlemen? – наконец выдавил из себя Це-Це.

– Позвольте зайти? – спросил один из незнакомцев на чистом русском. – Мы к вам, если вы не против.

– Кто… Кто… – захлебнулся Це-Це. Вся его паранойя взорвалась в его мозгу, как газовый баллон. Це-Це решил, что сейчас его убьют, а зачем, собственно, – тут начинался сад ветвящихся тропок. Незнакомцы уверенно зашли, брезгливо глянули на интерьер. Один из них подошел к столу, водрузил на его поверхность свой чемоданчик, щелкнул замком… Чемоданчик открылся, и тут Це-Це решил, что, наверное, он допился до чертиков, только чертики пришли в приличных костюмах, с серьгами в смуглых ушах, выглядывающих из-под завитков иссиня-черных волос. В чемоданчике сверкали и переливались, словно драгоценные камни, самые различные стеклянные емкости с алкоголем. Лежала бутылка водки Tzar, вся в орлах и коронах, недавно ее достали изо льда, даже кое-какие островки наледи сохранились на ее алмазных боках. Рядом янтарно светилась бутыль с виски Johnnie Walker, где распиздяй в красном фраке и белых штанах уже пару веков гуляет неведомо куда, бодрый, задорный, как и пристало демонам, увлекая за собой в ад наивные души. Вслед за Прогуливающимся звенел привет из Франции, обретающий форму коньяка самого что ни на есть элитного (что, впрочем, не делает его элитарным). Еще две французские бутылки тесно прижались друг к другу, словно любовники одного роста: сухое красное и сухое белое. С краешка еще примостилась текила, одетая в красную шляпу. На оборотной стороне чемоданной крышки в специальных карманцах сидели хрустальные стопки и бокалы. Имелась также легкая закусь: маслины, сыр бри, орешки…