Замок располагался на отшибе от основной территории Республики Радости, что представляла собой огороженную полоску пляжа, где светился и гремел рейв. От замка к Республике Радости пролегала пыльная дорога, местами петляющая сквозь темные пустоши, исполненные стрекотом кузнечиков. Узкие микроскопические овраги, извивы пути, бродячие собаки и мифы о змеях – все это давало повод Цыганскому Царю сопровождать девушек с фонариком. И он охотно совершал с ними, да и один, этот путь туда и обратно. И не только лишь Цыганский Царь, но и множество иных людей струились туда и обратно этим путем, а что касается Це-Це, то он уже не отделял себя от этой дороги, над которой постоянно висели клубы полупрозрачной песчанистой пыли, предвосхищающей пеструю мглу танцполов. Они выходили за пределы замка, и, как только захлопывалась за их спинами замковая калитка из листовой стали, сразу же обрушивалось на них гигантское черное небо, наполненное звездами.

Вокруг во тьме земля хрустела своими камнями, травами, песчинками и цикадами, становилось так темно, что в это нельзя было поверить, но повсюду распространялись потоки интенсивного звука, включая чьи-то голоса, изредка трезвые, но чаще восторженные или растерянные.

Вливаясь в крик насекомых своими шушуканьем и щебетом, сжимая ладони друг друга и отпуская их, освещая себе дорогу белым пятном фонарика, они шли в темноте, ощущая с одной стороны плоскую местность, где лежало кладбище, возвышалась забытая труба, где зияло сухое пространство, но на горизонте близ моря вздымались уже расходящиеся лучи, и издалека летела им навстречу смесь звуков, вырабатываемых волевым усилием закованных в броню диджеев, презирающих в глубине души все черные автомобили, несущиеся по ночным дорогам. Но гуляющие и бредущие не могли пренебречь черными автомобилями, которые фанатично рассекали рассеянную тьму детективным светом своих фар, – этими черными зеркалообразными представителями мира транспорта не следовало пренебрегать, им следовало уделять пристальное внимание, хотя бы потому, что люди, управляющие этими приземленными звездолетами, далеко не всегда находились во вменяемом состоянии: иногда их души требовали бешеной скорости. Поэтому счастливая дорога, наполненная смехами и эльфическими шелестами, называлась «дорогой смерти» – говорили, что здесь нередко гибли случайные прохожие, но ни одного конкретного случая никто назвать не мог, кроме слухов о человеке по имени Корней, которого антрацитовый «Ниссан» уничтожил здесь пять лет назад. Неизвестно, существовал ли в самом деле злополучный Корней, но на этой дороге сложился культ этого парня: на бетонных стенах неизвестных строений, на недостройках и железных мятых заборах – всюду виднелись надписи: KORNEY, «Мы не забудем тебя, Корней!», KORNEY FOREVA, KORNEY IS NOT DEAD и даже загадочное «Корней, мы отомстим за тебя!» Видимо, смутная тяга к корням воплотилась в этом культе Корнея, во всяком случае, на ржавом и заброшенном газетном киоске (внутри которого вечно лежала ржавая тень еще одного несуществующего человека – продавца газет) можно было прочитать стишок:

Поскольку никто не знал, как выглядел Корней, он постепенно превратился в условного мультипликационного персонажа с головой в виде черного квадратика и с угловатыми синими ножками. Этот персонаж встречался там и сям, он соседствовал с реалистически изображенными лицами других погибших героев – Боба Марли, курящего гигантский джойнт, Че Гевары в революционном берете, Джима Моррисона, Джона Леннона в круглых очках, которого (в силу счастливого движения истории) некоторые юные обитатели Республики Радости доверчиво принимали за Гарри Поттера.

Но чем ближе дорога подбиралась к морю, тем больше становилось прохожих и все меньше упоминаний о Корнее на стенах. В пятне фонарика можно было встретить или невменяемого мальчика, разговаривающего со своими наручными часами, или девочку в пушистых розовых наручниках, вперившуюся своими яркими зрачками в заросли мелкой придорожной малины, чьи листья и твердые ягоды побелели от пыли. Но все же имя KORNEY еще вспыхивало на стенах в хаосе иных надписей, и этому имени радостно салютовали счастливые компании, гроздьями свисающие из зеркальных «Ниссанов».

Девушки с визгами протягивали к этому имени свои водорослевые руки в светящихся браслетах, а их смуглые пальцы, выбрызнувшиеся изнутри автомобилей, сжимали плещущие на ночном ветру флаги Республики Радости и желтые чемоданчики, обрызганные мерцающей росой – слезами их хохота. Дорога постепенно обогащалась источниками света, и фонарик на некоторое время становился не нужен. Дорога вступала в полосы оживления и светской хищности, вращающейся возле маленьких старых магазинов, пережаренных кофеен и фруктовых развалов.

Но фонарику еще предстояло сослужить важную службу, потому что их ждал впереди самый темный участок пути – это был очень узкий и длинный проход между глухими кирпичными стенами, и идти приходилось, постоянно встречая идущих навстречу во множестве, а поскольку тьма здесь стояла непроглядная, все идущие по традиции приставляли светящийся диск фонарика к подбородку, подсвечивая свои лица снизу, что превращало их в музейные маски, плывущие, как плошки с пламенем плывут по языческой реке. Миновав этот коридор между мирами, радостные выходили на простор, где до самых Великих Врат раскинулось убитое, истоптанное тысячами ног поле, где горели костры. Среди костров процветало торжище наподобие дикого базара перед вратами монастыря в разгар священно-радостных монастырских праздников. Витало здесь нечто от варварского будущего, наступающего после крушения городов.

Совсем другое будущее, нежели то просветленно-упорядоченное, разумно обдуманное будущее, которое не состоялось и оставило на память о себе лишь странные постройки, удерживающие на своих огромных пыльных окнах драгоценные клочья исчезнувших атмосфер. К таким постройкам, безусловно, относился дом на площади Восстания в Харькове, где квартира Цыганского Царя теперь пустовала без него, живя жизнью вещей и освещений.

– Ну что ж, если принимать в расчет британскую сдержанность, концовка очень энергична, – сказал Сэгам, ознакомившись с завершенной статьей Рэйчел, что произошло в тот самый день, когда должен был состояться ужин в Тейт, посвященный дню рождения Чепменов.

Рэйчел и Мо собирались на ужин, а утро выдалось яркое и энергичное. Рэйчел дописала статью и прочитала ее Сэгаму.

– Тебе хотелось бы убить этих ребят? – спросил Сэгам, наливая себе оранжевый сок.

– Что?

– Я спрашиваю, тебе хотелось бы убить этих ребят? Братьев Чепменов, то есть.

– Нет, конечно. С чего это ты?

– Ну не знаю. Твоя статья звучит как приговор.

– Ничего подобного! В жизни не писала ничего столь лишенного категоричности. Где это ты там усмотрел приговор? Всего лишь летние порывы мысли, спровоцированные жарой и профессиональным долгом. В конце концов, я просто выполняю заказ журнала. Если слону хочется наступить на раздвоенную крысу, пускай наступит.

– За это выпью стакан оранжевого сока! – сказал Сэгам и выпил сок, что, хотелось бы верить, принесло ему подлинное наслаждение, потому что сок был холодный и кислый, а взгляд Сэгама в тот момент блуждал по раскаленному пляжу, где рядком лежали загорающие, словно тюбики масляной краски на рабочем столе Уильяма Парслетта.

Ужин в Тейт оказался не столь малолюдным, как предсказывал Сэгам. Присутствовало человек семнадцать, все сидели в белоснежной комнате за длинным белоснежным столом, причем комната с этим столом была предназначена для особенно значительных ужинов, но одновременно она же была инсталляцией, созданной молодым китайским художником и имевшей, как и всякое произведение искусства, свое название. Инсталляция называлась «Комната для особенно значительных ужинов – 2010».