На следующее утро он поднялся на борт баржи, как человек, бросившийся наутек из города при первом слухе об эпидемии: радуяясь удаче, но полный презрительной жалости к остающимся в нем. Пакуарин, расстроенная окружавшей враждебностью, упросила его не заставлять ее ехать дальше, посему он подписал ей подорожную и оставил денег – достаточно для того, чтобы дождаться в Кирабае следующей поднимающейся вверх баржи. На последние три сотни бахли он выкупил у Энрая права на ВаКашани рунаo, пообещав ей, что доставит ее обратно в Кашан, если она возьмет на себя все заботы о младенце, пока он не наймет постоянную няню.

– Эту вот зовут Кинса, господин, – напомнила она Супаари после нескольких спокойных часов, проведенных на барже, приложив обе ладони ко лбу. – Если это будет угодно тебе, не назовешь ли ты этой никчемной имя сего дитяти?

«Почему же я не такой, как все? – думал он, глядя на реку и опустив на поручень руки с затупленными ногтями. – Все вокруг меня думают так, и только я думаю иначе. Кто я, чтобы считать их ошибающимися?» Услышав слова девушки, он повернулся.

– Кинса… ну, конечно! Ты дочь Хартат.

Запах ее с момента их последней встречи заметно изменился.

– Сипаж, Кинса, – проговорил он, – ты выросла.

Услышав слова родного языка, девушка просияла, и к ней вернулась природная приветливость. В любом случае Супаари ВаГайжур был ей знаком чуть ли не от рождения, он торговал с родной ей деревней уже много лет; она доверяла ему.

«Повезло девочке, – подумал он. – Родные будут рады снова прикоснуться к тебе».

– Сипаж, Супаари, так как мы будем звать эту маленькую? – настаивала Кинса.

Не зная, что ей сказать, он протянул руки, и, сняв ребенка со спины, Кинса передала ему девочку. Супаари улыбнулся. Кинса еще очень недолго пробыла среди жана’атa, и желание отца взять на руки собственного ребенка казалось ей вполне естественным. Прижимая к груди малышку без толики смущения, как сделал бы это мужчина-рунао, Супаари принялся бродить вдоль бортов баржи.

«Я не знаю, совершенно не понимаю, что сейчас делаю, – сказал он дочери всем своим сердцем. – Не знаю, какую жизнь готовлю нам с тобой. Не знаю, где мы будем жить, не знаю, за кого ты сможешь выйти замуж. Не знаю даже, как мне назвать тебя».

Прислонившись спиной к поручням, он уложил ребенка на свою согнутую руку. Спустя какое-то время взгляд его оставил личико дочери и устремился вдаль, на юг, где речной туман сливался с дождем, где исчезала разница между небом и водой, и вновь, как во сне, ощутил себя скитальцем. «Я иноземец в родной земле, – подумал он, – и дочь моя тоже. Как Хэ’эн!» – представилось ему, ибо из всех иноземцев память об Энн Эдвардс была ярче всего. На к’сане имя звучало красиво: Хэ’энала.

– Именем ее да будет Хэ’энала, – громко проговорил Супаари. И благословил свое дитя: «Да будешь ты такой, как была Хэ’эн, иноземка в наших краях, но не знавшая страха».

Он был доволен именем, рад тому, что вопрос наконец улажен. Берега реки уплывали назад, и мир казался переполненным возможностями.

У него были контакты и знания. «Я не буду больше торговать с Рештаром», – думал Супаари, не желая впредь иметь ничего общего с Хлавином Китхери, как бы хорошо он ни платил. Когда-то он подумывал о том, чтобы открыть новую контору в Агарди. «Да, – подумал он. – Попробую начать с нуля в Агарди. Бывают разные города. И имена также могут меняться».

А потом негромко, так чтобы не испугать Кинсу или остальных, сделал то, чего никогда и нигде не делал ни один ставший отцом жана’ата: пропел вечернюю песнь своей дочери. Хэ’энале.

Октябрь – декабрь 2060 года

– Да я ж не ПРОТИВ, отец-генерал, – возразил своему боссу Дэниэл Железный Конь. – Я говорю, что просто не могу представить, каким образом вы намереваетесь уговорить его вернуться туда. Мы можем взять с собой лазерную пушку, но Сандос все равно будет испуган до потери сознания!

– Сандос – моя проблема, – сообщил Винченцо Джулиани отцу игумену второй миссии на Ракхат. – А вы занимайтесь остальными.

«Остальными проблемами или остальными членами экипажа?» – пытался понять Дэнни, выйдя в тот день из кабинета. Проходя по гулкому коридору к библиотеке, он фыркнул:

– Одна сатана.

Оставив на потом вопрос об участии Сандоса, Дэнни был менее чем уверен в любом из тех мужчин, вместе с которыми ему предстояло рисковать собственной жизнью. Все они были людьми умными, все они были людьми рослыми; это было понятно. Весь прошедший год Дэниэл Бовуа Железный Конь, Шон Фейн и Жосеба Уризарбаррена отрабатывали навыки, способные оказаться критически важными на Ракхате: методики коммуникации и выживания, первую помощь, навигационный расчет, даже летные упражнения на тренажере, так чтобы каждый из них мог в случае необходимости пилотировать посадочный аппарат звездолета миссии. Все они тщательно проработали ежедневные отчеты первой миссии и научные статьи ее участников. Пользуясь вводной языковой системой Софии Мендес, все они самостоятельно изучали руанжу и теперь собрались в Неаполе для того, чтобы попрактиковаться под руководством самого Сандоса в более глубоком владении руанжей и основами к’сана. Жосеба демонстрировал особые успехи, и Дэнни понимал, почему эколога включили в состав экипажа, вне зависимости от того, сколько денег сумеет заработать компания, если им удастся привезти с Ракхата тамошние нанотехнологии. Шон Фейн являл собой чистейший геморрой, и Дэнни мог бы назвать никак не меньше сотни людей, более пригодных для полета. Джон Кандотти по сравнению с ними оказался чертовски хорошим и к тому же весьма умелым парнем, однако не имел при этом никакого научного опыта и по программе занятий отставал от остальных на несколько месяцев. Отец-генерал, вне сомнения, имел на то собственные причины – обыкновенно по меньшей мере три на каждый сделанный им ход, по мнению Дэнни.

– Я должен считать себя посохом в руке старца и вести себя соответствующим образом, – покорно твердил Дэнни всякий раз, когда окончательно запутывался в хитросплетениях, однако держал глаза открытыми и искал разгадки, пока со всеми остальными вживался в эффективный рабочий порядок.

Утренние часы были посвящены усвоению языков, но полдневные и вечерние занятия отводились для дальнейшего изучения материалов первой миссии под руководством Сандоса, и именно во время этих часов Дэнни начал понимать, почему Сандос является такой ценностью; сам Железный Конь уже едва ли не зазубрил отчеты первой миссии, но постоянно удивлялся ошибкам в собственном восприятии событий и потому находил бесценными знания и воспоминания Сандоса. Тем не менее время от времени случались такие дни, когда Эмилио по той или иной причине оказывался в нерабочем состоянии, причем собственные вопросы Дэнни о жана’ата вызывали самую сильную реакцию.

«Воспоминания, депрессия, головные боли, ночные кошмары – классические симптомы, – написал Дэнни в конце ноября в отчете. – И я ему симпатизирую, отче! Однако это никак не может отменить тот факт, что Сандос опасным образом непригоден к полету, даже если его удастся убедить лететь с нами».

– Он приходит в себя, – дипломатично выразился Джулиани. – За последние несколько месяцев его состояние кардинальным образом улучшилось – как в научном, так и в эмоциональном плане. В конце концов он поймет логику. Только он один обладает, так сказать, полевым опытом. Он знает языки, знает тамошних людей, знает местную политику. Его возможное участие резко повысит шансы миссии на успех.

– Люди, которых он знал, умрут к тому времени, когда мы долетим туда. Политика меняется. Мы будем знать языки, мы будем владеть информацией. Мы не нуждаемся в нем.

– Он будет спасать жизни, Дэнни, – настаивал Джулиани. – Другого способа заставить его принять свое прошлое не существует, – добавил он. – Сандос должен вернуться туда ради собственного блага.