– Только ничего черного! Не покупайте ничего черного, хорошо?

Джина рассмеялась и, не оглядываясь, помахала ему из окна рукой.

– Угораздило вас, мадам, выйти замуж за дурака, – проговорил Эмилио негромко, поворачивая назад к гаражу, где ждала его работа.

К тому времени, как установилась мягкая неаполитанская осень и стали частить дожди, он уже вжился в повседневную рутину. Как и было обещано, Элизабет оказалась нетребовательным компаньоном и скоро обрела форму и размер мохнатого кирпича, приветствовавшего первые признаки его пробуждения бодрым свистом.

Обычно неприветливый по утрам, он откликался с постели:

– Ты – вредительница. И родители твои были вредителями. И если у тебя будут дети, они тоже будут вредителями.

Однако доставал свинку из клетки затем, чтобы она съела морковку у него на коленях, пока сам он пил кофе, и спустя какое-то время перестал чувствовать себя дураком, разговаривая с ней.

Морские свинки, как Эмилио скоро обнаружил, являлись животными сумеречными: пребывавшими в покое ночью и днем и активными только вечером и на рассвете. Такая схема его устраивала. Эмилио часто работал без перерыва с восьми утра до шестого часа дня, не желая останавливаться до тех пор, пока свинка не начинала свистом своим указывать на наступление сумерек. Эмилио всегда понимал, что его научный прогресс может в любой момент прерваться в результате полученных на Ракхате увечий и последствий многомесячного недоедания во время одинокого возвращения домой. Посему он старался сконцентрироваться как можно дольше, а потом готовил себе на ужин красные бобы с рисом, которые съедал под внимательным контролем глазок-бусинок Элизабет. После чего вынимал ее из клетки, клал себе на колени и поглаживал ей спинку онемевшими кончиками пальцев, когда маленькое животное устраивалось поудобнее и задремывало коротким и неглубоким сном потенциальной жертвы хищника.

A после снова принимался за работу и часто засиживался за полночь; общая структура к’сана – языка жана’ата – становилась теперь ему все более ясной, да и прекрасной: язык этот уже не казался ему, как прежде, только лишь инструментом ужаса и деградации. Час за часом ритм поиска и сравнения, методичного накопления знаний увлекал его все дальше и дальше, завораживая своим течением, способным выдержать проверку памятью и ожиданиями.

В конце октября Джон тактично проинформировал его об ожидавшемся прибытии прочих священников, готовившихся к участию во второй миссии на Ракхат. Джон сказал, что все они прочли письменные отчеты и научные работы первой миссии, а также ознакомились с руанжей с помощью вводной лингвистической обучающей системы Софии Мендес и теперь самостоятельно изучали этот язык. Кроме того, отец-генерал и сам Джон подробно ознакомили их с прошлым Сандоса. Джон особо не распространялся на эту тему, однако Эмилио понял, что они получили следующий инструктаж: не задевайте его, не пытайтесь заботиться, не изображайте лекарей. Просто следуйте его указаниям и делайте свое дело.

Эмилио особо не стремился познакомиться с новичками, предпочитая обезличенное техникой общение в киберпространстве или в библиотеке, откуда при необходимости он мог удалиться. Тем не менее свое самостоятельно возложенное на себя уединение он нарушал путешествиями на кухню к брату Козимо за овощными обрезками для Элизабет.

Заезжала по пятницам и Джина Джулиани, всегда с Селестиной, с подстилкой и кормом для свинки, а иногда и с разными мелочами, которые он мог заставить себя попросить. Они с Джоном Кандотти умели помогать Сандосу так, чтобы он не чувствовал себя беспомощным, за что он и был благодарен превыше всяких слов. Однажды в пятницу после ленча они втроем составили совет и внимательно изучили апартаменты Эмилио и его повседневные потребности. В тех случаях, когда Джина не могла купить готовые вещи, отвечающие его потребностям, Джон делал их сам: противовесы для предметов, которые ему нужно было поднимать, широкие ручки для кухонной утвари, краны и ручки для дверей, с которыми ему было проще обходиться, более удобную одежду.

Пятого ноября 2060-го, каковое число – насколько было ему известно – примерно соответствовало его сорок седьмому дню рождения, Эмилио Сандос налил себе бокал рома «Ронрико» – после обычной трапезы из бобов и риса.

– Элизабет, – провозгласил он, поднимая бокал, – за меня, абсолютного монарха своей державы, простирающейся от лестницы до рабочего стола.

А потом вернулся к работе. Ум его был поглощен идеей связи семантического поля к’сана с речными системами, выдвинутой баскским экологом, и может связываться со словами, используемыми в отношении к высоким политическим альянсам. «Подобно серии притоков!» – подумал Эмилио, ощущая странный первобытный восторг, и попытался опровергнуть достаточно обоснованную, по его мнению, гипотезу.

2046 год по земному летоисчислению

На третий день пути на юг жара оборвалась ливнем с грозой, насквозь промочившим пассажиров речной баржи и затопившим равнины слоем воды по щиколотку. Знакомый с обычаями деревенских руна, Супаари ВаГайжур стащил с себя мокрые городские облачения и, чтобы не выделяться среди прочих, остался почти нагим, как и его практичные спутники. Отбросив городскую одежду, он снял с себя вонь Инброкара и вновь почувствовал себя настоящим.

Итак, кончено, подумал Супаари, не ощущая в душе сожаления.

Он достаточно приблизился к цели своей жизни, чтобы не видеть, что именно покупает, и понимать, какую именно цену придется заплатить за это, находясь в извращенном клубке аристократических альянсов, взаимных ненавистей и обид. С уверенностью торговца он обрезал свои потери, разорвав клубок противоречий одним-единственным словом: «ухожу».

Итак, Супаари ВаГайжур покинул двор Китхери, никому не сказав о том, что он уходит. Он взял с собой лишь то, что принадлежало лично ему и никого более не интересовало, – своего ребенка, дочь, которую Пакуарин в данный момент держала над забортной водой, и струйка мочи отлетала к корме. Рунао согласилась проводить его до Кирабая, и теперь она весело смеялась, подмывая ребенка.

Теперь она уснет, подумал он, улыбнувшись тому, как мгновенно выражение сердитой детской мордочки на коленях Пакуарин сменилось сонным довольством и ласковые руки рунаo гладили и утешали дитя.

Привалившись к транспортной плетенке со сладкими листьями, борясь с дремотой, он смотрел, как отползают назад речные берега, и пытался понять, зачем жана’ата настойчиво пытались прикрыть одеждой свои покрытые густой шерстью тела. Энн Эдвардс однажды спросила его об этом, и он так и не смог найти нужный ответ и только заметил, что жана’ата всегда предпочитают сложное простому. Почти засыпая, подсыхая на ветерке, он вдруг подумал, что одежда нужна не столько для защиты тела или его украшения, но для различения – так чтобы можно было с первого взгляда отличить воинов-первых от бюрократов-вторых, а также тех и других от ученых или торговцев-третьих, чтобы каждый твердо знал свое место, чтобы соблюдалась точная мера приветствий и необходимой почтительности.

А еще для того, чтобы соблюдалась дистанция между правителями и простым народом, понял он, чтобы самого захудалого жана’ата не могли принять за домашнего слугу-руна! И, не открывая глаз, он улыбнулся, радуясь тому, что наконец все-таки сумел ответить на вопрос Хэ’эн.

Сам Супаари даже не подозревал о невероятном сходстве между жана’ата и руна, до тех пор пока эти невозможно полиморфные иноземцы не указали ему на него. Он даже не замечал его, как не замечают, что капли дождя и вода одного и того же цвета, однако оно интриговало иноземцев. Однажды в резиденции Супаари в Гайжуре Сандос предположил, что в древние времена оба вида отличались в большей степени, однако руна каким-то неведомым способом вынудили жана’ата сделаться более похожими на них. Сандос назвал этот механизм мимикрией хищника. Супаари был основательно шокирован тем, что наиболее удачливые охотники жана’ата, искавшие пропитание в стадах руна, и внешне, и запахом более прочих походили на руна – и потому могли приближаться к стадам, не пугая добычу.