— Отбой! — Сказал сам себе бывший вояка и попытался заснуть. Но армейская привычка спать в любой ситуации и в любом положении не сработала. Слишком много событий навалилось за последние несколько дней. Но ведь есть веками испытанный способ — чтение Устава на ночь.
Адмирал медленно повторял про себя: "Для непосредственной охраны имущества, материальных ценностей, личного состава выставляется караульный, он же часовой. Сменить его имеет право только начальник караула.
Перед принятием смены часовой обязан осмотреть доверенные ему объекты на предмет целостности.
Часовой обязан нести службу бодро, бдительно охранять, продвигаться по указанному маршруту, не покидать пост, при обнаружении нарушений немедленно сообщить начальнику караул………."
Способ не подвёл.
Ещё один сон Адмирала.
…Нарастающее чувство страха не давало сдвинуться с места. Малинин обернулся, вокруг расстилалось огромное пространство. Серое небо, промозглый ветер, липкий туман или какой-то дым рваными клочьями закрывал обзор. Вдали виднелись неясные тени, похожие то ли на деревья, то ли на руины зданий. Казалось — протяни руку и кончиков пальцев не увидишь. Но такие эксперименты проводить не хотелось. А вдруг пальцы не только не увидишь, но и лишишься их. Страх. Он опутывал тело так плотно, что даже дышать было трудно.
Под ногами был бетон. Серый, с выщерблинами и трещинами, мокрый, местами в лужах плавали грязно-черные куски сажи. Откуда-то сверху нарастал гул. Сначала он был чуть слышен, но постепенно нарастал, становился низким, дребезжащим, неприятным, закрадывающимся в самые потаённые уголки души. Где-то сзади заревела сирена. Такие ревуны применялись в старые времена, когда одна за другой на Земле шли мировые войны. Через какое-то время к этим звукам добавился нарастающий свист. Почти оглохший Малинин с трудом представлял, что ему надо делать прямо сейчас. В душе нарастало чувство обречённости. В этот миг раздался близкий взрыв, бетон под ногами больно ударил в пятки, Малинина подняло и ударило о внезапно возникшую рядом кирпичную стену. Сверху посыпалась штукатурка, пыль заволокла всё вокруг. Где-то вдалеке кричали «Урааааа!». Тело пронзило нестерпимой болью. Сознание было прерывистым. Малинин то ощущал, что его куда-то несут, то он слышал голоса, то снова взрывы. Рядом молодой женский голос совершенно спокойно говорил: «Ничего-ничего, они уже удрали — испугались!». Наконец настала тишина. Малинин лежал на спине и смотрел на небо. Ясное безоблачное небо, глубокое-глубокое и неописуемого голубого цвета. В вышине был виден серебристый самолёт. «Странный силуэт» — мелькнула мысль. Рядом звонкий мальчишечий голос скороговоркой выпалил: «Ишь разлетался, гад. Ну дождёшься, наши ястребки тебя собьют, дай срок».
— Подъём! Хватит бока отлёживать да зубами скрипеть, салага! — Раздался хриплый голос Комбрига.
Малинин скосил глаза и увидел бывшего командира.
— Встречай гостей! — оглушительно гаркнул Комбриг.
Анка редко заходила в комнату мужа после его смерти. Семейной жизни, по большому счёту, не было. Она оставила новобрачного Марта в день свадьбы, когда группу вдруг сорвали по тревоге и вернулась только через месяц. За те полтора года, которые прошли до похищения Марта, они были вместе не больше месяца, если сложить все дни. А потом он исчез. И только спустя почти год Анна со своими ребятами во время очередной операции случайно нашли его в одной из лабораторий, размещённых астероидном поясе в секторе Ипсилон-07. Что за дрянь ему там вкололи — никто так и не смог понять. Что-то, что вызвало аутоиммунный синдром, но не простой. К тому моменту, когда Анна, ставшая уже командиром группы, его вызволила, у Марта уже отнялись ноги и начали отказывать почки. Больше всего он боялся, что эта дрянь заразна окажется. Но Анна, не взирая на его мольбы и протесты, притащила его в Тайцы.
В комнате было прохладно и всё ещё витал в воздухе лёгкий запах лекарств и его туалетной воды. Стол с компьютером у окна, кровать с гидроматрасом, в углу всё ещё стояло инвалидное кресло. Март никогда не любил лишних вещей. Только необходимое. А нужно ему было очень немного.
Толстая тетрадь в тёмной обложке нашлась в верхнем ящике стола. Март пописывал мемуары, но не доверял компьютеру, предпочитая по старинке водить ручкой по бумаге.
«Я не вернулся из боя» — такое название было, почему-то, дано этим записям. Ниже значилось: « Моей жене Анне — с любовью».
'Никогда не испытывал желания писать мемуары. У меня на родине, в отличии от Земли, это просто не принято. А вот земляне — да, просто обожают копаться в чужих воспоминаниях и рассказывать свои.
Хотя когда-то — вёл дневники откровенного содержания, которые потом уничтожил. Потому что всё написанное в один прекрасный день может попасть не в те руки и может быть использовано против тебя. А поскольку забрался я в своё время очень высоко, то острожным следовало быть особенно. Тем более, что мне было, что скрывать…'
Почерк у Марта нельзя было назвать каллиграфическим, но читался вполне легко. Кое-где попадались ошибки. Строго говоря — мемуарами это нельзя было назвать. Это был, скорее, дневник, где воспоминания перемежались с размышлениями и впечатлениями от каких-то событий. Кое-где попадались рисунки и даже стихи.
А ещё Март записывал сны.
Я падал. Внезапно и бесповоротно. Только что я был в солнечном мире, вокруг наливались соком цветы, гомонили птицы и вдруг — темнота. Тогда я так и не понял, явь это была или страшный сон. Уже прошло столько лет и всё равно сомневаюсь — может мне всё-таки это приснилось? Но маленькие фактики из последующей жизни говорили об обратном. Произошёл мгновенный сдвиг по времени и пространству. Раз — и я в далеком прошлом Земли. Прошлом кровавом и страшном. Почему Земля? Да, мои предки были родом оттуда. Сначала была темнота. И холод.
Потом я услышал голоса.
— Меня в тридцать восьмом не взяли на войну. Мы с пацанами в порт пробрались, хотели в трюме в Испанию ехать. Но нас поймали. Волки позорные. Бдительность, да! Допрашивали очень строго. Ой страху натерпелись, ууууууу. Но отпустили. Даже родителям не сообщили. А сейчас вот взяли. Винтовку дали! Правда, в ополчение только. Но на фронт. Фашистов бить буду. А тогда не взяли. — кто-то бубнил над ухом не переставая, иногда прерываясь на стоны.
И я понял, что я в госпитале. Весь перебинтованный и не понимающий, где я и что я. Пытался закричать, но кроме тихого стона ничего не получилось. Запах медикаментов был настолько густым, что было тяжело дышать. «Или это из-за ранения?» — вдруг пронзила догадка. Стало страшно. И холодно. Тело было как деревянное из-за этого.
Открыв один глаз я попытался оглядеться. Полутёмная комната, на столе старинная керосиновая лампа. Откуда-то я знал, что это — керосиновая лампа. Кое-как подтянувшись на руках повыше, огляделся. На полу вповалку лежали люди. Везде в темноте белели бинты. Много бинтов. Кто-то шевелился, кто-то лежал недвижно. Над телами плавал выдыхаемый людьми пар. Казалось, что вокруг колышется море и я в нём тону. Головой я оперся на что-то холодное и твёрдое. Справа от меня горой возвышался старинный металлический сейф.
Время шло. Постепенно раненые, а вокруг люди явно были с ранениями, причём некоторые с очень тяжёлыми, затихали и засыпали. Стало относительно тихо. Стараясь никого не разбудить, я стал ощупывать себя, пытаясь понять, куда же я ранен. Боль почувствовал только в левом предплечье, но замотан был бинтами чуть ли не по пояс. Причём во многих местах бинты были в крови, явно не моей.
Мозг человека удивительный орган. Казалось, ещё чуть-чуть и можно сойти с ума от калейдоскопа внезапных событий. Но чем дальше, тем всё увереннее я себя чувствовал. Понял, что попал в прошлое, только вот в какое? Только тогда шли такие ожесточённые войны, когда раненых было огромное количество, а качество медицины на примитивном уровне — удаление из раны инородных тел, перевязка и выживай дальше сам, за счёт ресурсов организма. Скорее всего — двадцатый или двадцать первый век, самое начало. Вспомнил слова раненого про тридцать восьмой год. Значит Вторая Мировая, или, как её ещё называют здесь, в России, — Великая Отечественная, так как язык общения — русский. Вот с местом расположения госпиталя сложнее. Это, считай, целый европейский континент.
