– Бренда, лучше уйди. – Катерин увидела обиду в глазах Бренды, но ничего не могла поделать. Жан-Клод уже так разошелся, что лицо стало темно-красным. Кто знает, что он может сделать в следующий момент.

– Пожалуйста, Бренда, пожалуйста, оставь нас.

– Ладно, я уйду, – сказала Бренда. – И чтоб мне больше никогда тебя не видеть, Жан-Клод.

Жан-Клод вытолкнул Бренду за дверь, захлопнул ее и торжествующе повернулся к Катерин.

– Теперь ты поняла, кто здесь хозяин, моя Дива? Плевать я хотел на твоего сына, хотя если тебя послушать, так на нем свет клином сошелся. Предупреждаю, не гони волну.

Он вышел, и Катерин услышала, как щелкнули замки в его офисе рядом.

«Пойди, подергай дверь». Катерин знала, что надо бы, но боялась. И чувствовала она себя неважно. Она никому не говорила, но съемки давались ей все тяжелее и тяжелее. Иногда у нее едва хватало сил, чтобы встать с кровати утром, и у нее так кружилась голова, что приходилось долго сидеть, зажав ее руками. Она все больше времени тратила на душ и сборы, главным образом потому, что ее постоянно подташнивало, иногда даже рвало. Она стала носить с собой маленькую бутылочку с нюхательными солями даже на съемочную площадку, чтобы случайно не грохнуться в обморок. Хотя вероятность была ничтожна, она стала опасаться, что забеременела.

Она не рискнула ни с кем поделиться, начнут настаивать, чтобы позвали доктора, который бы наблюдал за ней на съемочной площадке. Ей невыносима была мысль, что вокруг нее начнут постоянно суетиться. Они и так достаточно вокруг нее суетятся. Ей казалось, что жизнь ее движется замедленным темпом; понимала, что единственное, что ей надо делать, чтобы дотянуть последние недели съемок, – не обращать ни на что внимания: потворствовать Жан-Клоду, что бы он ни делал.

Катерин уже боялась его. Она чувствовала, что он может ее уничтожить, а у нее не было времени подумать, отдохнуть; ее постоянно дергали. Постоянно надо было идти работать.

Катерин тяжело вздохнула, понюхала соли и медленно вошла в духоту съемочной площадки.

В конце сентября основные съемки в Шартре закончились. Оставались еще две ночные съемки в Антибе, потом они ехали в Венецию заканчивать фильм. На второй день утром Жан-Клод настоял, чтобы все они – Томми, Бренда и Китти – поехали на пляж. Китти очень хотелось погреться на солнце, но это было запрещено, поскольку Полетта должна быть молочно-белокожей, как было модно в восемнадцатом веке. И все равно – какая роскошь полежать на палубе катера, даже закрывшись с головой. Катерин задремала, пока быстрый катер несся по морю. В этот день Жан-Клод весь светился очарованием, был тем же самым обаятельным мужчиной, который когда-то увлек ее, но Катерин больше не покупалась на подобные вещи. Ей лишь хотелось, чтобы он оставил ее в покое. От ее к нему любви остались лишь слегка тлеющие головешки. Ей приходилось только надеяться, что ее подозрения не оправдаются. Она Богу молилась, чтобы не оказаться беременной. Китти вздохнула. Как же она устала. Скорее бы закончить фильм, а потом и этот брак.

Они отыскали пляж и устроили там пикник под зонтиком, лакомясь деревенским паштетом, прованскими сырами и свежим хлебом, запивая все это легким, но вполне пьянящим «Петаль де Роз». Потом вернулись на катер. Он мягко раскачивался, и Катерин снова задремала, а Жан-Клод решил покататься на водных лыжах. Как и все остальное, делал он это превосходно, и, глядя, как он мчится на одной лыже за катером, Томми заметил:

– Противно, что я тоже не могу покататься, мам. Мне этот гипс осточертел. Я просто с ума схожу.

– Еще всего два дня, милый, – сказала Китти. – Перед отъездом в Венецию снимем.

Томми смущенно посмотрел на нее, затем выпалил:

– Мам, я не хотел бы тебя волновать, у тебя и так забот хватает, но это про папу. Он попал в беду. Он позвонил утром, но я не хотел тебе говорить, пока мы не отплывем… – Он замолчал, и Катерин спросила:

– В чем дело, дорогой?

– Ну… отец сказал, что, когда он вернулся с процедур в больнице на той неделе, его у дверей ждал мужик из налогового управления с предписанием о неуплате налогов.

– Со всеми такое случается, тут ничего особенного.

– Я в этом плохо разбираюсь, мам, я только знаю, что в этой повестке сказано, что, если отец не уплатит десять тысяч долларов до конца сентября, его посадят в тюрьму. – Томми выжидающе посмотрел на мать. – Отец ужасно расстроен, потому что это вроде последнее предупреждение. Что можно сделать? Мы ему можем помочь?

Не хватало еще этой проблемы, подумала Китти. Но обняла Томми и успокоила его:

– Мы сделаем, что можем, дорогой, обещаю тебе.

В тот вечер, пока Мона и Блэки суетились вокруг нее в трейлере, Катерин придумывала, как бы подипломатичнее сообщить Жан-Клоду, что она хочет дать еще денег своему бывшему мужу.

– Этот подонок уже высосал тебя насухо, – бушевал он раньше. – Ты должна прекратить давать ему деньги. Он все равно тратит их на наркотики.

Катерин ненавидела споры, так что по большей части сдавалась, но этот случай был особым. Тюрьма? Она никогда не простит себе, да и Томми ей не простит, если его отца посадят в тюрьму.

В дверь постучали. Вошел Жан-Клод, которого она меньше всего ждала, с красной кожаной подарочной коробкой в руках.

– Это тебе, cherie. – От него просто струилось очарование. – С днем рождения.

Китти удивилась, открыв коробку и увидев прелестные серьги, покоящиеся на красном бархате. Прекрасно подобранные черные жемчужины в обрамлении из шлифованных бриллиантов. Она удивилась, как Жан-Клод мог позволить себе такой дорогой подарок. Серьги были от самого дорогого ювелира в Ницце и стоили по меньшей мере двадцать или тридцать тысяч долларов. Или эти двадцать или тридцать тысяч были ее деньгами?

– Они очаровательны, Жан-Клод, – осторожно сказала она. – Но до моего дня рождения еще восемь месяцев. С какой стати подарок?

– Для меня каждый день – твой день рождения, cherie. – Он поцеловал ее сзади в шею. Мона и Блэки многозначительно переглянулись. Катерин слегка отклонила голову и закурила сигарету.

– Они очаровательны. Спасибо.

– Ты еще, очаровательнее. – Он поцеловал ее пальцы, и она поняла, что сейчас самое время сказать…

– Ребятки, отдохните пять минут, ладно? Мне надо поговорить с Жан-Клодом, – обратилась она к своей «ремонтной» команде.

Когда Мона и Блэки ушли, она рассказала Жан-Клоду про Джонни.

– Ты, верно, шутишь. – Брови Жан-Клода поднялись над жесткими как кремень глазами. – Дать этому пропойце десять тысяч долларов? Ни за что, cherie, ни за что в жизни. Пусть обращается к своим друзьям, пусть садится в тюрьму. Так ему и надо.

– Нет, извини, Жан-Клод, но ты не можешь этого сделать. Я не позволю.

Лицо Жан-Клода претерпело ту метаморфозу, которую так ненавидела Катерин.

– Я не собираюсь давать этому подонку ни одного цента, поняла, Катерин, ни одного гребаного цента.

– Не ты даешь, Жан-Клод. Это мои деньги. Ты что, так слеп, что не понимаешь, что это для меня значит? Не говоря уже о Томми. Джонни его отец. Я не допущу, чтобы он попал в тюрьму.

Теперь Жан-Клод нависал над ней, а голос его разносился по всей вилле, где бездельничала съемочная группа. Время поджимало. Им еще оставалось три ночные съемки, и график был очень плотным. Но Жан-Клод, забыв о все слышащей съемочной группе, орал на Катерин.

– Слушай, ты, негодяй, – наконец взорвалась Катерин. – Не знаю, что ты там о себе воображаешь и почему считаешь, что можешь мною командовать, но я завтра же высылаю деньги Джонни, и ничто меня не остановит, ты понял?

– Тогда между нами все кончено, – проревел он. – Конец этому браку, я с тобой расхожусь.

– Да, с нашим браком покончено, Жан-Клод, наконец-то, давно пора. – Она затушила сигарету и взяла нюхательные соли. Голова кружилась, на душе пусто.

– Хитрая сука. – Он стоял за ее креслом, уставившись на их отражения в зеркале. – Ты именно такая, какой расписывают тебя газеты.