В квартире было темно. Длинный коридор, застланный ковровой дорожкой, вёл в кухню. Никита считал шаги. У мамы коридор меньше в два раза. Здесь бы они все втроём поместились… Но они там, в Ецке, а здесь он один.

Просторная кухня, стол у окна, диван напротив. Пусто. Гулко даже. Штор на окне нет. И скатерть не застелена. Холостяцкая квартира. Не дом. Дом остался там, где мама стелет новую клеёнку каждые полгода, а по праздникам достаёт чуть желтоватую старинную, с мережкой скатерть; там, где просят поправить соскочившее колечко на карнизе – тоже старом, металлическом; там, где на подоконнике стоят цветы: впрочем, после того как почти все горшки поразбивались вместе со стёклами, уцелевшие пришлось отправить на холодильник…

Он с усилием потянул дверцу. Серые резиновые полоски неохотно отлепились. Закинул на полку контейнеры с канапе и нарезкой. Налил воды. Пил долгими глотками. Сполоснул стакан и аккуратно поставил его на поднос у раковины, подхватил рюкзак и через всю квартиру пошёл обратно, в ванную у входа.

Никита снял очки и шапочку. Провёл влажными ладонями по вискам, по щекам. Кожа на черепе блестела. Алопеция. Перенесённый стресс. «Попробуйте вот этот препарат. – Росчерк на листочке. – И вот ещё клиника, обратитесь». Он надел шапочку. Фирменную. Превосходный трикотаж, не скатывается, не растягивается. Их у него было три. Чёрная, тёмно-синяя и чернильная. И такие же рубашки. На случай особо торжественных… мероприятий.

Умылся, прошёл к себе. Щёлкнул замком. Свет включать не стал. Опрокинулся на кровать. Разблокировал экран телефона, тронул иконку «Телеграма». От мамы сообщений нет. Была в сети сорок три минуты назад. Теперь новости. В Ецке было три прилёта, пострадал частный сектор… Глотал слова как кусочки свинца, гладкие, тяжёлые. Он держал как-то дробь на ладони. Нашёл с ребятами в жестяной банке в брошенном гараже. В пресловутом частном секторе Ецка, рядом с которым они тогда жили. Перед отъездом он уговорил маму разменять их трёшку на крохотную однушку в центре (хотя и это было почти нереально сделать восемь лет назад). Только с этим условием согласился уехать к тётке в Терскую область… А теперь что частный сектор на окраинах, что центр – прилетает одинаково непредсказуемо. И часто.

Никита бросил телефон на кровать, он подпрыгнул и затих. По потолку пробежали пятна света, во дворе заурчала машина. Со второго этажа было хорошо слышно. Рывком перевернулся на живот, схватил телефон, набрал маму:

– Привет. Да, отыграл хорошо. Дома уже… Поел, конечно. Завтра выходной. К тёте не поеду, нет. Репетиция, надо учить партию, скоро отбор… Конечно, отдыхать тоже буду. Да, мам. Обязательно. Да. Воду давали? А когда? Хватит до завтра? Нет, не помню её. Из сорок шестой? Не помню, мам… Ладно. Я позвоню сам. Хорошо. Спокойной ночи, мама. Я помню про таблетки. И ты про свои не забывай. Целую. До завтра.

Нажал отбой. Три прилёта. Есть пострадавшие или нет, даже не написали. И мама молчит. Никогда не говорит. Он научился узнавать сам: по чуть дрогнувшему голосу от осевших где-то в горле слёз, по паузам – отвести телефон, выдохнуть, снова говорить. Сегодня вроде бы напрямую не коснулось. Окна целы, и близкие люди – тоже. Отделались испугом. Или до сих пор не отделались от него. Как он.

Он помнил: воздух гудел и вибрировал, мама бежала грузно, вжав голову в плечи, ботинок соскочил с ноги. Почти добежали. Парень налетел сбоку и сгрёб их обоих – на землю. Загудело сильнее. Накрыло землёй и кусками штукатурки со стены соседнего дома. Когда перестало шуметь в голове, разобрал слова: «…падайте сразу».

Он научился к третьему разу. Тот был первым. Мама не стала ждать следующих. Забрала документы из школы:

– Хватит. Поедешь к тёте Вере. Доучишься там. И останешься в столице. От неё недалеко совсем, на электричке можно. Да! Не смотри так. Ты музыкант, Никиша! Талант!.. Это всё скоро закончится. Да и всё равно надо было что-то решать с твоим образованием… Будешь приезжать на каникулы. Бабушку я не оставлю, сам понимаешь. Она не согласится ехать ни за что. Да и тётя Вера примет только тебя, она ведь папина сестра. Мы чужие с ней. Поезжай, сынок! – сорвалась на слёзы. – Пожалей меня!

Он согласился:

– Вы с ба переедете в центр, а я вернусь, если захочу! Обещаешь?

– Да.

Мама отвела глаза и нашла машину до Сырова-на-Валу.

– Так лучше. Говорят, железную дорогу тоже обстреливают.

Но водитель, к которому он сел на площади, всё же поехал к вокзалу – забирать попутчика. Никита вышел за водой в ларёк. Он помнил, как бежал к спасительному углу, потом к машине. Жахнуло вроде бы далеко, но ещё гудело, ещё не все долетели… Он споткнулся, врезался в землю локтем, подбородком, на мгновение парализовало: сейчас накроет, не успел. Не накрыло. Добежал. Упал на сиденье, хватая воздух ртом. Попутчик прыгнул вперёд: «Дёрнули!» Шум мотора не сразу перекрыл бешеный ток крови внутри головы: «Я не хочу, чтобы меня разорвало!» Он помнил, как покалеченный пёс выл во дворе всю ночь. Забился в щель между пристроенным самовольно балконом и стеной.

Потом сдох. Ему лапу оторвало, он приполз умирать. Дядя Серёжа вытащил, киркой раздробил кладку. Мама плакала, тихонько подвывала в ладонь. Он стоял рядом. Она судорожно вздохнула, замолчала:

– Бабушке не говори. Она ему всегда косточки оставляла. Прямо здесь. Под этим балконом.

– Не скажу.

Я никому не скажу, мама. Отчего сбриваю остатки волос (не растут!), пью транквилизаторы и без конца проверяю, сколько минут назад ты была в сети.

Телефон коротко прожужжал. Увидел краем глаза. На счёт поступили деньги. Да, хорошо отыграл. Он приподнялся на локте. Пальцы заскользили по экрану. Все реквизиты давно в шаблонах. На воду, на обеды, на тепловизоры, парню обожжённому и его маме на дорогу…

Откупился.

Никита вытер губы ладонью. И снова откинулся на спину. Очки он давно поднял на лоб и забыл про них. Снял. Дотянулся до тумбочки.

«Выпить таблетки, мама. Чтобы не снились сны. В которых и ты, и пёс, и балкон… И много ещё чего, бывшего не со мной, но возможного, если бы я не уехал. Если бы я посмел вернуться, мама, если бы я…»

На репетицию он летел: по нежному, припорошившему гололёд снежку, по зубчатым ступеням в метро – вниз, по каменным у академии – вверх. И успел-таки. Бежал по коридору, гулкому, раннему, в зал проскользнул ужом. И сразу за скрипку. Руки помнили и знали своё дело, но когда голова, твоя голова, не здесь, то и дело не станет твоим до конца.

– Хлебов! – Цок-цок-цок по пюпитру. – Мы ждём. Соберись.

Взгляд кареглазой Инны. Вскользь. С досадой? Сочувствием? Не разобрать. Да и не надо. Соберись, Хлебов. Пришей душу к телу. И голову верни на место. (Иначе останешься без него! Желающих хватает!) Этой вот самой музыкой… Великой. Неповторимой. Вечной. Нотой за нотой – шей! Ну давай, ты же всегда мог. И сейчас, и тогда, когда ещё пробно елозил смычком по струнам, а бабушка улыбалась: «Ты играй, Никиша, играй. Не мешаешь. Играй».

И, ободрённый её улыбкой, он собирался, елозенье превращалось в музыку. Бабушка поправляла платок, устраивалась поудобнее. Вязала. Носки всем соседским. Варежки. Следочки. Бабушка была с Арала. А дед местный был, военный. Помотался по стране в командировках… Так и познакомились. «И в Льше с ним была, и в Ленинграде. Недолго. По году там и там. Сахарница эта оттуда. И сервиз. А больше ничего не привезла, раздарила. У деда вся родня здесь. Они все землю рыли. Уголь копали. И он должен был. Но служить ушёл, а потом не захотел с мундиром расставаться…»

– Хлебов!

Я здесь. Здесь.

Встряхнул онемевшую кисть.

Я больше не буду. Честно. Отвлекаться.

– Ну молодцы. Собрались-таки. Никита, ещё один такой раз – и можешь больше не приходить.

– Да, Игорь Александрович.

– Опять тусил полночи? – Гриша с размаху хлопнул папку с нотами на подоконник.

– Нет. – Никита дёрнул плечом, заложил руки за голову, потянулся. – Одну треть.