Однако гибель колдовской троицы подкосила всех, кто имел несчастье её заметить. В костёр боевого духа плеснули хороший ушат морской водицы. Даже во мне зашкворчали угли сомнений, хотя море всегда было моей единственной страстью – кроме женщин, разумеется.

Но правильный ли выбор я сделал, когда предпочёл флот?

Ведь у меня было столько вариантов, все пути и дороги лежали передо мной. Ну или почти все. Я родился в семье потомственных колдунов-аристократов. Вальдемар, повелитель воронья и мертвечины, пользуясь своей магией сумел подняться на самую вершину, а став вампиром сделал нашу семью повелителями Варнахарского герцогства. Герберт, мой отец, не принял вампирского бессмертия, но прожил два века на омолаживающих эликсирах. Он тоже блистал колдовскими дарованиями с яркостью сверхновой звезды.

С такими родственниками и мне пророчили великие свершения на чародейском поприще, но ничего не сбылось. Рождённый от старой крови, как же! Вальдемар пытался заниматься со мной, но искромётных талантов я не проявил. Да, мелочи получались, но не более. Меня никогда не распирало от неудержимого могущества, которое необходимо обуздать или оно тебя уничтожит. Нет, напротив, из меня магия выходила по капельке, как дистиллят из перегонного аппарата – но такой же ядрёности в ней не наблюдалось.

И нельзя сказать, что я питал хоть малейший интерес ко всем этим символам, камушкам, заклятиям. Вместо пыльных гримуаров я таскал из библиотечных закромов морские приключения и бегал на реку пускать самодельные кораблики. Признав своего племянника бездарью, герцог соблаговолил отправить меня на обучение в морской кадетский корпус. Затем была военно-морская академия, предвкушение великих подвигов и открытий, а после…

Оказалось, что адмиралтейство совершенно не готово рисковать жизнью единственного живого отпрыска династии фон Шнайт. Долгие годы меня не допускали на деки военных кораблей, держали лоцманом в порту Амельгарта. Но вот я оказался здесь, на судне, гибнущем под дядюшкиными хоругвями. Я добился своего.

Так пожалел ли я о сделанном выборе? Нет, всё же нет. Не пожалел тогда, восемьдесят три года назад, и не жалею до сих пор.

Просто очень страшно умирать, когда тебе всего двадцать пять, и ты едва сумел дорваться до мечты всей жизни. Обидно до боли, до корч, что именно она станет твоей погибелью, твоим убийцей и могильщиком в одном лице.

– Приготовить якоря к отдаче! – прогремела новая команда.

Безумный шум водных масс заглушил лязг тяжёлых кованых звеньев. Вскоре вода начала захлёстывать на борт через клюзы якорных цепей. Шипящая пена стекала по палубным доскам. Волны наваливались на нас тяжёлыми горбами, но пока нам всё ещё удавалось съезжать с их крутых вершин клотиками к небу: к грозовому, полному величественного гнева небу, не жалевшему ни грохота, ни смертоносного света молний.

Мы с ужасом наблюдали, как терпят бедствие наши товарищи. У шлюпа по левому борту от нас переломилась крюйс-стеньга, ударила о борт и завалилась в бушующие волны, повиснув на паутине снастей. Судно тут же дало крен, грозясь перевернуться, а через миг новая волна швырнула его на скалы.

Нас якоря тоже не держали – фрегат начало сносить к берегу. Корабль плохо слушался руля, волны перекатывались через палубу, утаскивая всё, что плохо закреплено и выбрасывая людей в ревущее жерло погибели. Унеслось прочь и злополучное ведро, по дороге выпростав содержимое на ошалевшего мичмана, который тут же получил возможность смыть этот позор.

Затем пришёл наш черёд испытать прочность дубовых досок. Судно бросило на возвышающиеся из воды тёмные громады рифов. Сокрушающий обшивку скрежет, застонали рёбра-шпангоуты, доски не выдержали… И нас накрыло отбойным валом, который с рёвом морского чудовища обрушился на палубу, переворачивая фрегат кверху килем.

Стихия приняла нас в объятия с суровой беспощадностью. Погружаясь в пучину, корабль тянул приписанный к нему экипаж следом, в холод и мрак глубоководной могилы. Но некоторые оказались привязаны к этому катафалку надёжнее других. Выхватив нож, я отчаянно пилил им пеньковую верёвку, которой полагалось спасать мою жизнь, а не служить причиной её окончания.

Когда волокна распустились и линь лопнул, я рванул наверх, хотя толком не понимал где он. Помогли мириады пузырей, вырывавшиеся из уходящего в глубину судна. Впрочем, потоки бушующего океана мешали эти крохотные зёрна воздуха, будто горошины в закипевшем супе, бросали и вертели их с ещё большей простотой, чем меня.

Я тщетно пытался прорваться к спасительной поверхности. Меня швыряло, крутило и отправляло вниз. Я помню, как медленно опускался в пучину, уже не в силах бороться. Легкие пылали, хотелось продохнуть. Стало наплевать, что вместо воздуха в глотку ринется солёная вода. Потом мозг взорвался вспышкой катастрофической боли, необъяснимым образом перешедшей в наслаждение…

* * *

Моё мёртвое тело до следующей ночи носило по волнам. Его прибило к каменистому берегу. Повезло, что рассвет ещё не наступил.

Как становятся бессмертными? Да очень просто: нужно выпить кровь вампира и умереть. Сама она не убьёт тебя, но поселится в организме, дожидаясь срока, чтобы изменить мёртвые ткани, переродить их и вдохнуть новую жизнь.

Кровь моей матери, Ирмалинды, испитая в глубоком детстве, воскресила меня. Отхаркав воду из лёгких, я впервые увидел ночь совсем другими глазами.

И впервые испытал такой голод, какого не знал в смертной жизни. Возможно, умирающий без крошки хлеба узник в каменном мешке смог бы меня понять. Голодающим в неурожайный год крестьянам, мешающим муку с толчёным лопухом и мякиной, тоже знакомы отголоски этого сжигающего изнутри чувства. Но я провёл юность в роскоши и не привык к нужде.

Совсем, сука, не привык!

Волны накатывали на булыжники и степенно удалялись обратно. Океан удовлетворился жертвами и прекратил бушевать. Тихая зыбь светилась в лунном сиянии, но я замечал и другое свечение: его источником оказались копошившиеся подле меня каменные крабы. Эти гадёныши точно не рассчитывали, что выброшенная на их обеденный стол падаль вздумает ожить.

Видимо, мой запах не успел перемениться, ведь на вампира не покусится ни хищник, ни падальщик. С перепугу ребятки в панцирях начали разбегаться: бочком-бочком да к водице, преодолевая последний фут резким подскоком и плюхаясь в пену.

– Бегите, мелкие поганцы, – тихо прошелестел мой голос в унисон с волнами.

Нетвёрдо поднявшись на ноги, я осмотрелся и различил множественные признаки, постигшего нас несчастья: обломки досок, перепутавшиеся с морскими водорослями мотки оснастки, рулевое весло одной из шлюпок и пробитый анкерок, застрявший в расщелине между скал.

Людей – живых или мёртвых – мои новые глаза не нашли. И некая часть меня была благодарна судьбе, что не пришлось смотреть в остывшие лица товарищей и сооружать погребальные насыпи над могилами.

Другая, ранее незнакомая часть, плевать хотела на всякие-там злоключения, мертвецы её не интересовали, да и крабы совершенно не годились…

Я брёл вдоль берега на далёкий свет маяка. Дёсны нестерпимо ныли. Голод выжирал внутренности, путая мысли и заставлял почти выть от изнеможения. Ночной бриз тащил запахи с побережья в море, но порой меня захлёстывало неожиданно изменившимся порывом, и рот наполнялся слюной.

Башня маяка громоздилась на вершине утёса. К ней прилегала жилая пристройка с ветхой крышей, которая лишь чудом пережила шторм. Фонарь бросал на волны длинные полосы света, которые менялись и перемещались согласно предписанной сигнальной схеме.

Ещё век назад вместо этого чуда современной машинерии на вершинах маяковых башен разводили костры, а уголь для жаровен доставляли на вышку в корзине подъёмника. Всё изменил Северо Венченте, ныне прославленный изобретатель, получивший в награду за свой гений вечную жизнь.

Прямо сейчас там, за просторными стёклами фонаря, смотритель крутил ручку, приводившую в движение шестерёнки часового механизма, вращались на катках зеркальные отражатели, насос тянул из резервуара в подвале масло непосредственно к лампе.