Новый звонок в дверь. Лера посмотрела на часы и догадалась, что это Вадим: он приходил в это время с работы. Не колеблясь, будто забыв о произошедшем утром, она открыла и даже надела ту же выскобленную улыбку.

Вадим втолкнул Леру внутрь и схватил за горло.

– Ты зачем ей рассказала? – взревел он, не разжимая зубов.

– Она уже знала, – просипела Лера, не пытаясь вырваться.

– А ты зачем подтвердила?! – рявкнул он.

– Чего ты хочешь? Мне плевать на тебя и на Марину (так ее быстрее оставят в покое).

Вадим дважды ударил Леру щекам, не зная, как иначе объяснить себя – несчастное существо, чья голова одубела от гнева.

– У меня семья разваливается, тварь!

– Ты сам в этом виноват.

– А твоя совесть, значит, чиста, паскуда? Вешалась на меня, а теперь ни при чем? Сука, ни черта от тебя не получил. Трахаешься, как кукла, а когда реально не надо ничего делать, ты свой рот раззявила!

Он продолжал стегать ее обвинениями, а она перебирала оправдания, все глупые, выскальзывающие. И, роняя их, она отступала в себя все глубже, пока пятиться больше было некуда, и осталось лишь коснуться этого предела окнутованной спиной.

– В чем я виновата, в чем я виновата, в чем я виновата? – запричитал кто-то, оставленный на растерзание. – Я все делаю, как вы хотите. Может быть, мне сдохнуть? Вы все отдохнете от меня, – как-то протяжно, надрывно не говорила, а подвывала Лера. – От моей тупости, неуклюжести, никчемности. Я же только раздражаю. А хорошая, когда делаю все правильно, по инструкции. Ну зачем я? Ведь кого угодно можно научить правильному, дать инструкцию…

Слез не было; она говорила, не слыша себя, не воспринимая себя, как в оглушающей засветке. Вадим ждал, когда вытечет гной ее жалоб, вызывавший у него отвращение. Вдруг Лера ненавидяще оскалилась:

– А может, это вам всем сдохнуть?

Вадим наотмашь ударил ее, потом еще раз и еще раз. Он не прилагал большой силы, словно ему стало противно даже насилие над ней. Лера сжималась в углу, закрываясь от ударов, а он все искал, как попасть ей по лицу. «Нужно не разрыдаться», – помнила она откуда-то. Ей было страшно; не из боязни быть покалеченной, а потому что она натворила что-то и виновата перед всеми.

Вадим наконец бросил этого уродливого дрожащего птенца, существо беспомощное настолько, что не было никакого удовольствия лупить его, и ушел, хлопнув дверью. Он бы изумился, увидев свою жертву через мгновение. Лера тут же распрямилась, вытерла глаза – и отправилась работать. Но, не дойдя, замерла, то ли наяву, то ли в памяти услышав тонкий голос ребенка, пытающегося разнять двух несказочных монстров – ругающихся родителей.

Да какая от нее там может быть польза? И все же это требовало от нее усилий, поработать палачом над собой, чтобы не броситься на помощь детям Марины и Вадима. Точно таща собственное тело, Лера вернула себя за стол. Она склонилась над текстами и фотографиями, но все никак не могла сосредоточиться. Как трудно было ей разгребать свои эмоции! Все равно что возиться в глине. И едва в вязкой массе возникала форма, Лера сама тут же портила ее.

Она все еще ощущала себя полузадушенной. И не от избиения Вадимом, не от плевка Марины, не от встречи с Артемом. Не от Неизвестного. Даже не от ребенка в мусорном ведре, через глаза которого виднелся весь космос. Она уже давно сама что-то душит в себе, карабкающееся из нее, упрямо живущее.

Ее мечущиеся, как по клетке, глаза наткнулись на курицу, приглашающую к дурацкому танцу; Лера будто бы вдруг поняла, что имел в виду Карим… Но понимание в который раз ускользнуло от нее. И тогда ей наконец удалось сосредоточиться на работе.

Хайруллин зашел в бизнес-центр «Блок-10», дымчатые окна которого казались очками, скрывающими высокомерный взгляд, а бежевый камень обрамления напоминал благопристойный пиджак. Охранник пожал гостю руку, но сохранил каменное выражение лица.

Хайруллину нужен был этаж, отданный под коворкинг «Мел». «Е» в названии было отражено и читалось, как «э». Смысл триаграмматона легко было понять, как только открывались двери лифта: с красной стены гостя встречали черные профили Маркса, Энгельса и Ленина. В цветовую гамму анархо-коммунистов проник белый пластик офисных часов – символ безвозвратного удешевления политических принципов.

Коворкинг управлялся партийными товарищами и сочувствующими, опасавшимися снять конформистский костюм. В их владении было несколько юридических фирм, модное рекламное агентство, видеостудия, кафе и бары, театр «Рупор», на сцене которого чередовались прибыльные постановки и вызывавшие нужду манифесты. Некоторое время современные кропоткины также имели в наличии охранную фирму, но кураторы намекнули, что наличие легального оружия у оппозиции власти терпеть не будут. Руководители Левого фронта с послушной рассудительностью отказались от актива.

Хайруллин своей натянутой ментовской гримасой ответил революционной улыбке секретаря, шея которой бледнела над алым галстуком, и прошел в зал, где бушевали политические дискуссии. Пресыщенная молодежь слушала нервно истощенного оратора, занявшего свободную трибуну; с рано лысеющей головы падала мокрая от пота челка. Хайруллин встал в очередь за панком с повязанным на плечо галстуком, чтобы налить себе «28 мая» – морс с имбирем; он помнил, что напиток был отменным на вкус.

– …На место устаревшей власти придет новая власть тех, кто раньше чистосердечно обещал, что будет держать в груди интересы народа! Посему, прежде чем браться за слом власти, мы должны начертить путь общественного устройства без создания власти. Мыслить надо о том, чтобы найти способ устранить всякую иерархию, всякий закон, всякий капитал. И тогда власть попросту не родится!..

В другом пространстве наследник бригады «Анти-анти» демонстрировал эскиз своего творения: граффити, изображающее Иисуса в буденовке.

– …коммунист, как Иисус, возвысился над национальной и религиозной рознью. А социальной и классовой розни в коммунистическом обществе нет априори, – длился вокруг рисунка диспут. – Вот вы – говорите о социальной справедливости, но, похоже, не ждете социальной справедливости, иначе были бы коммунистом…

А вот и выступление христианского анархиста – запись прошедших дебатов, посаженная в экран, как фикус, для антуража. Голос терялся среди истериков и прозорливцев, популистов и мечтателей, равный среди равных.

– …жизни людей важнее жизни государства, и руководствоваться следует не наибольшим благом, а наименьшим злом. Вот уровень, доступный человеку. К сожалению, развитие цивилизации до сих пор таково, что приходится в первую очередь говорить о необъятной ценности человеческой жизни, об этом нравственном минимуме. Чтобы наставить на другого человека пистолет, много ума не надо. Примитивное желание избавиться от того, что мешает. Для того, чтобы потакать желанию убить, ни к чему было миллионы лет развивать разум! Этот способ разобраться с ситуацией доступен и бешеному псу. Быть – вот единственное, что нам дано. И нужно отказаться от своего разума, дойти до невообразимой низости, чтобы признать: мы вправе отнимать это друг у друга…

Хайруллин умилился услышанным речам. Двадцать лет назад он считал бы наивысшей пользой провести в таком месте весь вечер, поддерживая или опровергая оратора. К закату он мог перейти к «18 марта» – морсу с водкой, а затем, пробираясь от дивана к дивану, громя троцкистов и правых уклонистов, закончить вечер с девушкой в тяжелых ботинках и с агрессивно подведенными красным глазами, которая яростнее всех спорила с ним.

Сквозь воспоминания он поймал враждебный взгляд, обращенный не к форме, а лично к нему; ах, этот бессменный завсегдатай одного из комитетских клубов – кузнец, едва не севший за изготовление холодного оружия. После ареста местных лидеров Левого фронта он ошивался во дворе Хайруллина, желая навязать драку. Они однажды даже стояли, глядя друг на друга: Рамиль с молодым, но уже крупным Аргуном и этот бородатый битюг. Хайруллину было не интересно лезть на кулаки, и он собирался вызвать патрульных. Но этот тип что-то понял, глядя в отражавшие зимнюю луну глаза, на совершенно неподвижную в мороз фигуру, на армейский бушлат, хранимый для «холодных» прогулок с собакой, – и отступил.