Ху широко раскрыл глаза, но даже при всей зоркости, какой филинов наделила природа, увидел лишь серые клубы тумана.

— Зато я вижу тебя, Ху, — чуть слышно выдохнул ветер, — вижу и удивляюсь. Твои собратья сейчас далеко на востоке, я встречал их…

— Человек держит меня здесь… чтобы я помогал при охоте…

— В охоте я не очень-то смыслю, но, пожалуй, из этой хижины можно выбраться только мне…

— Ты прав: я в неволе и благодарю тебя, что ты так деликатно коснулся этой темы…

— Я — южный ветер и не люблю, насколько это в моих силах, оставлять после себя тоску или грусть… Мы, южные ветры, не буйствуем и не пытаемся сокрушать основы, да и, признаться, от природы мы несколько толстоваты…

— Вы благодушно медлительные, как медлительны бывают самые большие облака, — распушил перья Ху, — но зато вы много знаете, а кто много знает, тот мало говорит, не правда ли?

Могучий ветер гордо выпятил грудь и с такой силой приналег на камышовую стенку, что та испуганно затрещала.

— Куда ты клонишь, Ху? Я ведь догадываюсь, что ты окольными путями подбираешься к какому-то вопросу. Так говори прямо: что ты хочешь узнать?

— Ты мудр, о ветер, и можешь сказать мне, какой же мир настоящий: тот, в котором я сейчас нахожусь, или тот, куда я порою переношусь во сне?

Ветер стих и, вздохнув, ответил:

— Оба они настоящие, Ху. Оба мира существуют или существовали, но для тебя настоящий тот, где ты сейчас находишься…

— Но может случиться, что я снова увижу крутую скалу, пещеру и реку… не только в снах?

— Возможно, что ты увидишь родные места и наяву, но во сне обязательно, быть может еще сегодня.

Ху закрыл глаза, и то, что он испытывал, человек, пожалуй, назвал бы словом «счастье»; но филин не знал, как определить это блаженное чувство; он долго сидел, смежив веки, а когда снова окинул взглядом камышовую хижину, ветра там уже не было… Только южный ветер умеет так покидать собеседника — абсолютно бесшумно, — но все же после него никогда не остается ощущения пустоты.

Однако Ху не опечалился исчезновением ветра, слишком важны были для него слова ветра, что, быть может, он еще вернется в мир своих грез наяву.

Да и сами люди, по сути говоря, тоже не свободны. Взять, к примеру, рядового Йожефа Помози. Короткое время перед армией он был трактористом, до того — батраком, а еще раньше — полусиротой, батрацким сыном, существование которого определяли строгие рамки бедности и материнских наставлений. Ну а теперь жизнь Йошки Помози расписана по параграфам воинского устава. Параграфами его наказывают и параграфом же поощряют, но ни в коем случае не выходя за рамки воинской дисциплины и солдатского распорядка жизни.

Йошка прошел строевую подготовку и старательно изучил двигатели. Он выделился своими знаниями на экзамене, и из всех его сотоварищей Йошку аттестовали первым, благодаря чему он получил звездочку в петлицу, а это считалось высокой наградой: ведь отныне и впредь он больше не простой солдат Йожеф Помози, а «господин ефрейтор»! Об этом немаловажном факте надлежит помнить каждому рядовому и вытягиваться в струнку, если господин ефрейтор соблаговолит заговорить с подчиненным.

А кроме звездочек Йошка получил назначение в Доромбош и трехдневный отпуск. Узнав о переводе, осчастливленный парень заулыбался и продолжает улыбаться до сих пор, сидя в конторе, где прежде Йошке никогда не предлагали сесть.

Агроном хотел было угостить его палинкой, но Йошка поблагодарил и отказался, сейчас ему как служащему моточастей спиртное категорически запрещено. Так что к палинке ему лучше и не привыкать.

— Ну что ж, твоя правда, Йошка, — соглашается агроном и протягивает парню письмо к аптекарю; тот, конечно же, будет рад встретить Йошку.

— Глядишь, денек-другой и поохотитесь вместе…

Считалось, что огромные бензохранилища находятся в Доромбоше, хотя на самом деле они расположены в нескольких километрах от села.

— Рад, что попал туда?

— Очень рад, господин агроном. У нас в полку говорили, что если кого назначат в Доромбош, того оттуда уж никуда не переведут. Место там строго секретное… А потом, не хотелось бы оставлять мать совсем одну…

— Это верно. Отец твой погиб еще в ту войну, семье пришлось хлебнуть горя. А кроме того, и служба в Доромбоше более ответственная, важная, чем в полку.

— И я так думаю, господин агроном.

Агроном в задумчивости повертел карандаш, потом снова заговорил с Йошкой:

— Зайди к господину Лацаи, секретарю управы и поблагодари его: потому что, хоть ты парень старательный и в технике разбираешься, но это по его просьбе перевели тебя в Доромбош.

— Я так и думал, господин агроном, что кто-то из села замолвил за меня словечко, да и господин лейтенант намекал на чье-то письмо. Но, сказать откровенно, я полагал, что вы сами вмешались, господин агроном.

— Нет, брат, моей тут заслуги нет. Твой подполковник слыхал о господине секретаре, еще когда тот был военным, вот Лацаи и обратился к нему с письмом, но, конечно, и его просьба не решила бы дела, не отличись ты сам при строевой и в учебе на механика…

— Прямо от вас и пойду к господину секретарю, поблагодарю его, — поднялся Йошка.

— Ступай, Йошка, но перед отъездом обязательно зайди ко мне.

И вот Йошка с лицом, мокрым от материнских слез, очутился в поезде.

— Береги себя, сынок, береги, родимый!

— Да ведь говорил же вам, мама, что меня направляют в такое место, где я буду сидеть за баранкой и возить грузы, даже если война разразится, хотя в войну я и не слишком верю.

— Я понимаю, ты меня успокаиваешь…

— Да нет же, матушка, правду говорю!

— Ох, хоть бы так было!

— Могу еще сказать вам, что господин секретарь управы очень мне помог… Ну и я сам, понятное дело, старался…

— Благослови его бог, господина секретаря!

— Правда ваша, матушка. Ну, вот и трогаемся!.. Счастливо оставаться! Я каждую неделю писать буду! Ну, не плачьте, матушка!..

И вот Доромбош. У вокзала стучал мотором небольшой грузовик; как только солдаты побросали свои вещи в кузов и вскарабкались сами, грузовичок тронулся.

Превосходное асфальтовое шоссе сначала вилось среди холмов, незаметно взбираясь все выше.

Сержант занял место в кабине, рядом с шофером, а трое солдат — Йошка, Фери и Шандор — в кузове, где от борта к борту были перекинуты доски-скамьи.

— Я смотрю, шоссе совсем новое, — заметил Йошка.

— Да, его недавно проложили, — кивнул Фери.

— Откуда ты знаешь?

— Это все знают! Ребята в полку из кожи вон лезли, чтобы попасть сюда, но мой отец служил когда-то под началом нашего нынешнего полковника, а кроме того, я — классный шофер. Говорят, кого сюда определили, тут он и состарится…

— Почему? — удивился Шандор.

— А потому, бестолочь, чтобы не проболтался, где расположено бензохранилище… Тебе кто помог сюда перевестись?

— Никто! Просто я — опытный механик…

Грузовик, натужно урча, взбирался по серпантину дороги, то карабкаясь вверх, то огибая пологий склон, пока горы вдруг не расступились, и глубоко внизу, в долине, широкой серебристо-синей лентой заблестела река.

— Красота-то какая! — воскликнул Йошка.

— Летом есть где купаться, — подхватил Шандор.

Грузовик теперь все так же кругами и змейкой спускался в долину. Проскочили окраину небольшого села, затем машина прогрохотала через узкое ущелье и остановилась в какой-то глубокой расщелине, где не было никаких признаков наличия людей. Во всяком случае, так молодым солдатам показалось в первый момент, но, спрыгнув на землю и оглядевшись, они приметили около устья ущелья ворота и несколько небольших окованных железом дверей, ведущих прямо в глубь горы.

— Ждите меня здесь! — крикнул сержант.

Ворота раскрылись, и грузовик поглотила гора. Трое новых друзей остались ждать. Из долины тянуло теплым дыханием весны.

— Для начала недурно, — заметил Шандор, — я всегда говорил, что уж если служить, то только в частях особого назначения…