Рассвет еще не пробился у кромки небес, и большая река лениво качала ночной мрак.

Звезды моргали сонно, и набегающие на берег волны откатывались обратно, к глуби реки так беззвучно, что даже самый тихий плеск казался лишним природе в этот немой предрассветный час.

Луна давно скрылась, и потому деревья и скалы не отбрасывали теней, просто весь мир казался погруженным в одну всепоглощающую тень, и лодка в мелком заливе, наполовину вытащенная на песок, была едва различима.

Около лодки копошились два человека, и когда им удалось почти целиком столкнуть ее на воду, старший проговорил:

— Садись, а я подтолкну…

Лодка соскользнула в воду, и тот, что повыше ростом, вскочил в нее.

— Давай я буду грести. Тебе не холодно?

— Немного…

Берег снова стал пуст и безмолвен, и казалось, ждать рассвета напрасно, потому что лодка уносила с собой людей в невидимые, лишь то тут, то там всплескивавшие волны.

Гребец почти беззвучно погружал весла в воду, а мальчик, сидя на носу лодки, раздумывал, стоило ли в третий раз подбивать отца на эту опасную вылазку…

Мальчику было зябко, и он поминутно вздрагивал от холода.

Руки его казались ему сейчас бессильными и безвольными, и он так ни разу и не оглянулся; впрочем, грозные, мрачные скалы все равно было не разглядеть.

Но триста пенгё — деньги немалые… а мрак хорош уже тем, что скрывает и высоту скалы и бездонность пропасти…

Да, это именно он, Янчи, с противоположного берега высмотрел птенцов филина, когда они на рассвете усаживались на выступ перед устьем пещеры и поджидали родителей. Янчи пересчитал: птенцов было трое, что значило — по сотне за каждого…

Таким образом, можно было рассчитывать на триста пенгё, что для крестьянского дома — деньги очень даже большие. Можно, к примеру, продать старую лошадь и купить помоложе, и то еще из остатка на сапоги наберется… Веревка, правда, не новая, но уж если она выдерживает колодезника… Колодезник приходился им дальним родственником, так что мог бы расщедриться и дать новую веревку, но уж коли старая веревка его самого выдерживает, — сказал он, — а в нем все восемьдесят килограмм, то уже выдержит и Янчи, в котором и сорока-то не будет. Пусть не беспокоится.

Однако мальчик был неспокоен. Не сказать, чтобы он боялся, но просто он зяб, и временами его начинал колотить озноб. Потом, когда все останется уже позади, будет хорошо, но сейчас у него на душе кошки скребли… Так же было и в прошлом году, и в позапрошлую вылазку, а ведь тогда он был еще легче.

Янчи снова заставил себя думать о деньгах, о новехоньких, хрустящих сотенных… Ящик, куда они поместят птенцов, давно заготовлен, в нем они на телеге отвезут добычу в аптеку, потому что филинов покупает родственник аптекаря. Отцу поднесут стаканчик палинки, и на обратном пути он будет ехать, весело напевая. Тогда все уже будет хорошо…

Янчи нащупал в кармане электрический фонарик. Лодка мягко, едва заметно, ткнулась носом в песок.

— Мешок не забудь прихватить, — сказал отец.

Петляя по извилинам тропинки, поднимались они вдоль берега, который переходил в отвесную, шестидесятиметровую скалу, а примерно посередине ее высоты чернела пещера — гнездовье крупных филинов. К вершине скалы вел подступ только с обратной, более пологой ее стороны, а уж оттуда, сверху, можно было спуститься к пещере.

Когда отец с сыном добралось до вершины, Янчи присел отдохнуть на плоский камень, а отец надежно укрепил веревку вокруг ствола дикой груши. Управившись с делом, он сел рядом с Янчи.

Вокруг царила глубокая тишина. Звезды померкли, и над рекой закурился беловатый туман.

— Не поздно еще передумать, — нерешительно предложил отец, обычно во всем привыкший распоряжаться. — Я тебя не неволю…

Янчи смолчал, задетый неуверенностью и сомнениями отца. Каждый раз мальчугану приходилось подбивать отца на охоту за молодыми филинами, а после отец все представлял другим так, словно это он один все замыслил. Да и на деньги был скуп.

— Вот, это ловко мы с тобой провернули, — самодовольно сказал он в прошлом году, когда птенцы уже были в мешке, и Янчи неприятно кольнуло это неоправданное чванство.

Словом, что греха таить, возчик Янош Киш-Мадьяр вовсе не был бесстрашным храбрецом и, хотя на свой лад любил сына, не был свободен от обыкновенных человеческих слабостей. Но, впрочем, отец с сыном вполне ладили. Мать Янчи давно умерла, и часть женской работы приходилась на долю мальчика. Иногда к ним наведывалась бабка: сготовить обед, присмотреть за птицей или прибрать в доме. Напрасно уговаривала она сына вновь жениться: Янош Киш-Мадьяр не торопился с женитьбой, находя известные преимущества в положении вдовца, да и сынишка, судя по всему, отнюдь не стремился обзавестись мачехой. Так и жили они с отцом на пару, тихо да мирно, и редко случалось, чтобы — вот как сейчас — мальчик в душе осуждал отца.

Если уж ты отец, так и во всем будь отцом, человеком старшим по уму и характеру, — подумал Янчи в прошлый раз, и эта же мысль пришла ему в голову и сейчас, пока они отдыхали на вершине скалы, круто и грозно обрывающейся к реке.

Правда, замысел — утащить птенцов из пещеры — зародился у Янчи, и на это его никто не подбивал, даже аптекарь, он лишь сказал, что за каждого филина, с которым, как известно, охотятся, любой отвалил бы сотню.

Поначалу отец наотрез отказался добывать филинов, но постепенно возможность заполучить большой куш поколебала крестьянскую душу. Во второй раз он уже легко дал уговорить себя, а сейчас для мальчика было вполне очевидно, что отец просто пытается переложить всю ответственность на сына и был бы глубоко уязвлен, попробуй Янчи сказать, что он передумал спускаться в пещеру, что ему страшно…

Но Янчи не сказал ни слова. В мыслях он уже чувствовал себя висящим над шестидесятиметровую обрывом, и от этой затягивающей глубины заранее подташнивало.

Конечно, птенцов можно было бы вытащить и днем, но тогда поглазеть на редкое зрелище сбежалось бы полдеревни и возможность легко нажиться соблазнила бы и других. И кроме того, густой предрассветный сумрак скрывал пугающую глубь обрыва.

Янчи стиснул зубы.

— Привязали? — срывающимся шепотом спросил он.

— Привязал…

— Ну тогда держите, папа…

— Держу!

Янчи приладил на себе веревочную петлю, сел у края скалы и начал сползать вниз.

— Можно опускать!

Веревка заскользила по выступающим корням дерева и неровностям гребня скалы, а Янош Киш-Мадьяр старший в третий раз поклялся себе, что последний, самый последний раз отпускает сына в этот опасный путь.

— Ну как? — окликнул он.

— Опускайте!

— Ах, чтоб тебя… — испуганно выдохнул отец, чувствуя, как сын всей тяжестью повис на веревке…

Крутая скала поросла кустарником, кое-где попадались выступы, и Янчи цеплялся за что только мог, но все его усилия ненамного ослабляли натяжение веревки. Под ним разверзла зев готовая его поглотить пропасть. Мальчик заставил себя не смотреть вниз, но все же не удержался, глянул и подумал при этом, что если упадет в реку, то, пожалуй, не так уж сильно расшибется.

— Ну где же эта проклятая пещера?!

Веревка вместе с Янчи медленно ползла вниз, и мальчик почувствовал облегчение, когда ноги его коснулись широкого выступа. Он присел на корточки.

— Хватит! — крикнул он отцу и протиснулся через полузасыпанный песком вход. Внутри пещера была просторной, величиной с хорошую комнату. Мальчик присел, прислушиваясь и ударам собственного сердца, которое колотилось так, словно там, в груди, лошадь скакала по горному склону.

Затем он высвободился из веревочной петли, скинул с плеч вместительный мешок и несколько раз судорожно и глубоко вздохнул, после чего встал во весь рост и включил карманный фонарик. И тут в глубине пещеры что-то мелькнуло, и огромное птичье крыло с такой силой ударило мальчика по лицу, что тот едва устоял на ногах…