— Конечно!.. А колодезник не проболтается.

Янчи прикрыл ящик сеном и уселся рядом с отцом.

— Можно трогать! — весело крикнул он.

— Слушаюсь, ваша милость! Как прикажете, — шутливо ответил отец, — но смотри у меня: в торгах не продешеви. Три сотенных! Понятно?

— Как не понять! Только примите к сведению, ваш сын — смышленый охотник. Да и аптекарь — не пустой человек. Он свое слово держит.

Телега, негромко поскрипывая в утренней тишине, свернула со двора и, прокатив задворками, остановилась у дома аптекаря. Однако о том, чтобы вступать в торги, не было и речи.

— Выпустите их в сарай, — распорядился аптекарь. — Да хороши ли филины?

— Их трое. Совсем оперились, скоро бы им становиться на крыло.

— Вот и славно, друг Янчи! Выпускайте их, — и аптекарь ударил по рукам со старшим Киш-Мадьяром. — Ну, а вам какой поднести, старый плут?

— Прошлогодней, коли будет на то ваша милость. Той лечебной — на тмине…

— Ладно. Три птицы — значит, и стаканчиков тоже три… Ну и молодец же ты, Янчи!

Аптекарь ненадолго оставил гостей, чтобы принести палинку, а когда вернулся, филины уже сидели в темном, пустом сарае. Они забились в угол, прижавшись друг и дружке, и слепо захлопали глазами, когда аптекарь осветил их карманным фонариком.

— Хороши! — похвалил аптекарь и посмотрел на Янчи, затем перевел взгляд на отца. — А ведь мальчик-то вырос! Как, веревка еще выдерживает?

Янош Киш-Мадьяр опустил глаза, потом взглянул на аптекаря.

— Сегодня поклялся, что это в последний раз. Старая веревка перетерлась о какой-то камень… Я думал, ума решусь со страху…

— Господи, боже правый!

— Истинно говорю, господин аптекарь, в последний раз пошел на такое, хоть я человек и бедный.

— Мне бы и ни к чему их покупать, понимаете… но я прочел в охотничьей газете, что такие филины сейчас идут у любителей по сто двадцать пенгё за штуку, ну и я по столько же заплачу. А теперь выпьем!

— После дела не грех и выпить!

Птенцов оставили в одиночестве. Стихли людские шаги, закрылась дверь, протарахтела, удаляясь, повозка… Птенцы недвижно сидели часами. Их круглые глаза расширились, и страх перед человеком растворился в тиши и мраке сарая. Но ощущение чужой, незнакомой обстановки по-прежнему настораживало, а кроме того птенцы были голодны. Они постепенно привыкли к отдаленным внешним звукам снаружи, и теперь всех троих томило какое-то смутное враждебное ожидание.

В первые мгновения они ужаснулись громадным размерам людей, но затем, когда ничего с ними страшного не случилось, и по отношению к человеку в молодых филинах осталась лишь инстинктивная настороженность.

Родителей больше нет, а человек здесь. Родной пещеры не стало, и теперь они здесь, в этом месте, которое тоже что-то вроде пещеры.

Иногда птенцы посматривали друг на друга, словно бы спрашивая:

— Что с нами будет?

Если бы надо было драться за жизнь, они стали бы драться. Если бы надо было остерегаться, они держались бы настороже, но тут, в полумраке сарая, не было ничего страшного, и драться им тоже было не с кем. Но тогда что же их ждет? Потерю родителей птенцы ощущали остро, что и понятно, хотя само чувство это определялось, пожалуй, и не разумом, а в большей мере привычкой.

Из трех молодых филинов две были самочки, а один самец, оперением несколько темнее других. Да, пожалуй, и посмелее. У филинов — как и вообще у всех хищных птиц — самки бывают крупнее самцов, они более дерзки и сообразительны, но в данном случае преимущества вроде бы были на стороне самца. Сначала он почесался клювом — как делал дома, в пещере, — затем встряхнулся и принялся приводить в порядок помятые перья.

Этим своим поведением филин напоминал человека, который, поборов страх, махнул рукой со словами:

— А, чем черт не шутит! Как-нибудь да выкрутимся!

Конечно, мала вероятность, что филин подумал именно так, но эти его почесывания и охорашивание выдавали внутреннее настроение филина и говорили о том, что слепой страх исчез. Эти громадные и доселе невиданные существа — люди — как будто не желают им зла, раз оставили на сегодня в покое. Ну, а о завтрашнем дне филины не думали, ведь в их взъерошенных головах не было понятия времени, и собственное свое существование они попросту ощущали, не сознавая его умом.

И вдруг все трое окаменели: через разбитое оконце в сарай прыгнула кошка — и враг, и добыча одновременно. Племя Мяу было молодым филинам уже знакомо, птенцы отлично помнили ту вкусную добычу, которую родители иногда приносили им, правда, кошки были всегда уже неподвижны…

Кошка не заметила филинов, спрыгнула на пол и в тот же момент — фш-ш! — громко фыркнула и, до смерти напуганная видом трех страшилищ, взлетела обратно на окно.

— Мяу боится нас… Значит, Мяу можно схватить, — решил самец.

— Нельзя! Наверное, нельзя, — испуганно захлопали глазами самки.

И точно бы в подтверждение их страхов распахнулась дверь, и в сарае появился аптекарь, оживленный, со связкой настрелянных воробьев в руке.

— Ну и красавцы же вы у меня! — И человек бросил филинам воробьев; птенцы отпрянули в угол, и глаза у них снова встревоженно округлились. — Да не бойтесь вы, глупые, никто вас не тронет…

Птенцы испуганно жались друг к дружке, хотя голос человека звучал мягко.

— Человек! — подали бы тревожный сигнал родители, окажись они рядом, но большей помощи даже взрослые филины оказать не могли. В глазах филинов всегда появлялся страх, когда внизу, под обрывом, проплывала лодка и до пещеры долетали громкие голоса людей. В таких случаях птенцам не разрешалось показываться на выступе.

Но этот человек в сарае говорил негромко, он стоял в отдалении и разглядывал птенцов, и только взгляд человека был цепким, упорным — такого и не выдержишь. Но голос звучал не страшно, и в нем не проскальзывало оттенков угрозы, которую птенцы учуяли бы.

Но они все же не шевельнулись.

— Ну что ж, проголодаетесь, съедите, — спокойно сказал человек и тихо вышел.

Филины продолжали сидеть.

Подбитые воробьи — их было пять штук — лежали на прошлогодней соломе и выглядели в точности так, как если бы их принесли птенцам родители. Однако здесь было что-то неладное: родителей нет, а добыча все-таки вот она. Подозрительно…

Правда, родители очень редко приносили в гнездо такую мелюзгу. Даже ворона считалась у них пустяковой добычей, а в основном в когти ночных охотников попадали дикие утки, гуси, фазаны, ежи и даже лисята и зайцы.

Птенцы были немного голодны, но внешне на них это не отражалось, впрочем, по виду их нельзя было бы об этом догадаться, если бы филины не ели целую неделю. Птицы почти никак не выражают своей боли, только в глазах у них появляется какое-то отчаяние перед тем, как погибнуть. Но нашим филинам голодная смерть совсем не грозила, а вид воробьиных тушек даже придал им уверенности: ведь если наступит голод — настоящий, большой, терзающий голод — он придаст им смелости накинуться на воробьев.

Но пока все трое лишь сидели, не шелохнувшись, хотя страх перед окружающим и боязнь незнакомых предметов постепенно рассеивались, и теперь все три пары глаз хлопали успокоенно. Голос человека звучал беззлобно, кошка явно боялась их, полумрак сарая был приятен, а отдаленные звуки деревни ничего не говорили им.

Самец чуть выступил из-под прикрытия яслей и принялся чистить перья, после чего и обе самочки распушили свои шубки, хотя очевидно было, что не подай брат им примера, они бы долго еще сидели, насторожась и нахохлившись.

Ничего страшного не случилось. Тогда самец широко расправил свои крылья и несколько раз похлопал ими в воздухе — не потому, что захотелось полетать, а просто так, повинуясь неосознанному желанию проверить, хорошо ли крылья захватывают воздух; затем филин проковылял еще немного, остановился перед опрокинутой корзиной, придирчиво осмотрел ее и, помогая себе крыльями, вскарабкался на верх корзины. Обе самочки робко следили за каждым его шагом, а когда самец с корзины перескочил на край яслей и оттуда пощелкал клювом, как бы приглашая сестер последовать его примеру, они испуганно захлопали круглыми глазищами.