Поморгали, похлопали, а там и двинулись вслед за братом, сначала одна, за нею другая, и вот, через считанные минуты все три маленьких филина, которые вовсе не были такими крошками, уже сидели на краю яслей. Слово «маленькие» относится больше к их возрасту, потому что сидя каждый птенец был величиною с доброго гуся, а распустив крылья, казался много крупнее.

Теперь птенцы дружно чистили перья, а один из филинов даже зевнул, тем самым давая понять, что человек, пожалуй, и не причинит им зла, а воробьев они совершенно напрасно оставили нетронутыми… впрочем, за ними ведь можно и спуститься…

Так минул этот день, не принеся с собой никаких событий, если не считать того, что кошка снова заглянула в оконце, но на этот раз не посмела спрыгнуть в сарай, и лишь блеск ее глаз выдавал извечную неприязнь и ночным хищникам.

Под вечер человек бросил филинам новую порцию воробьев, однако к птицам не приблизился.

— Смотрите, не подохните от своей привередливости, — произнес человек без всякого гнева и вышел; после него в сарай уже не пришел никто, только в свое время вечер, а за ним ночь.

Птенцы оживились, инстинкт подсказывал им, что ночь — это их время. Они словно бы знали, что мрак подвластен их зрению. Они осмелели: ночная тьма действовала на них возбуждающе.

— Летайте! — побуждали их неясные тени. — Летайте!

Филины, прежде спокойно сидевшие друг подле друга на кромке яслей, теперь завозились, принялись чистить перья, почесываться, вертеть во все стороны взъерошенными головами, а самец храбро спланировал вниз, к воробьям; их тушки выглядели точно так, как будто их принесли родители…

Но притронуться к ним он все же не решился: слишком уж здесь все было чужое… И эта пещера не их прежняя, да и голод пока еще не был настолько силен, чтобы подавить в филине чувство инстинктивной осторожности.

Но, несмотря ни на что, ночь была приятна для филинов, казалось, они предчувствовали, что она породит день, еще более мирный и покойный.

Рассвет лишь много позднее заглянул в покрытые паутиной, с кое-где выбитыми стеклами окна сарая. Пробуждающиеся лучи его разорвали тишину, эту неотъемлемую часть ночи. По улице протарахтела повозка, звякнул колокол, где-то засвистел паровоз и после длительного, надрывного пыхтения скрылся в туннеле бескрайней дали.

Все это были звуки давно знакомые, хотя и не со столь близкого расстояния. Пещеру и скалу от деревни отделяла лишь река, и потому птенцам привычными стали звон раннего колокола, скрип телег и прочие звуки, неотделимые от человека, который внушал им самый большой страх — и когда звонил в колокол, и когда тянул сеть по реке и голос его поднимал всплеск ужаса до самого зева пещеры. В таких случаях не было нужды загонять птенцов в глубь пещеры, их гнал туда страх… правда, взрослые филины еще какое-то время осторожно поглядывали, чем занимается человек, и лишь с восходом солнца отступали в затененную часть пещеры.

Но здесь нет родителей, что очень странно, но вместе с тем со вчерашнего дня у юных филинов росло такое чувство, будто их и не было вовсе.

Родителей нет. Раз пищу не приносят, стало быть, их нет… ведь если бы были, то давно уже примчались бы к детенышам с какой-нибудь птицей, зайцем или другой добычей.

Человек, правда, бросил им каких-то мелких пичужек, но человек — это враг… да и эта пещера пока еще чужая и необжитая. Нет, за столь короткое время человеку не удалось заменить им родителей, да пожалуй, и никогда не удастся, хотя непреложный факт, что воробьи валяются там на полу… Воробьи лежат перед самым носом, но голод пока все еще слабее инстинкта осторожности…

Заря занималась все ярче, и молодые филины вновь взгромоздились на кромку яслей, тесно прижавшись друг и другу. Временами они приоткрывали глаза, но не переставали дремать, пока слуха их не коснулся уже знакомый голос и знакомое дребезжание телеги.

— Я виделся вчера с начальником станции, — донесся голос Киш-Мадьяра, — он обещал поговорить с проводником багажного вагона…

— Ну, тогда, Янчи, везите ящик на станцию! А во всем остальном я полагаюсь на вас. Смотрите, не покалечьте птиц.

Дверь распахнулась, и филины сердито встопорщили перья, отчего стали вдвое больше, точно надутые воздухом.

— Ну, будет вам хорохориться, — миролюбиво заговорил Янчи, — вы и без того у меня загляденье, краше не бывает, только не злиться, это вредит красоте! — с этими словами он подхватил ближайшего филина и сунул его в большой ящик. — Не бойтесь, глупые, ведь говорил я вам, что не случится с вами ничего плохого, — подшучивал мальчик, хотя остальных двух птенцов ему пришлось вытаскивать уже из-под яслей.

В ящике филинам было не то чтоб уж очень тесно, но стенки лишали свободы, и сердчишки птенцов испуганно колотились:

— Уж не убьют ли нас?

Однако филинов никто не трогал. Стук молотка, правда, для тонкого слуха птиц был словно раскат грома, но затем осталось лишь мерное поскрипывание повозки, отчего и теперь было страшно, но все же не так, как впервые.

Птенцы сидели неподвижно и — странным образом — перемещались вместе с ящиком, под разные шумы и страшные человеческие голоса, в которых птичий инстинкт угадывал неволю, страхи, а может, и саму смерть. Мирное поскрипывание телеги оборвалось на вокзале соседнего городка, куда, скрежеща и грохоча сталью, ворвался поезд, подкативший чуть ли не к самой повозке.

От всей этой лавины сверхъестественных, страшных шумов органы чувств у филинов сперва напряглись до предела, а затем отказали напрочь.

— Поднимай ящик, Янчи!

— Вот это страшилища! Двигай их вон туда, в угол!

— А нельзя ли поближе к двери? — попросил Киш-Мадьяр и оглянулся на как раз подошедшего начальника станции.

— Отчего же нельзя? — отозвался начальник. — Дядюшка Лазар, присмотрите в дороге за филинами, птицы дорогие, их везут в зоопарк…

— Послежу, будьте спокойны, господин начальник, — ответил дядюшка Лазар, но все же, когда начальник станции отошел, Киш-Мадьяр, несмотря на слабые протесты проводника, сунул ему в руки бутылочку.

— Это господин аптекарь велел передать вам… а птенцы и впрямь дорогие…

— Господин аптекарь пусть не тревожится, — и проводник засунул бутылку в карман, — под утро в самый раз будет согреться.

— Сливовица! — шепнул Киш-Мадьяр, пока Янчи устанавливал ящик так, чтобы забранная проволокой сторона его пришлась против двери. — Сливовица, — повторил Киш-Мадьяр, — такой, должно быть, только ангелы угощаются, да и то по большим праздникам…

— Сходи, паренек, — поторопил проводник Янчи, — а то сей момент тронемся.

— Ну, счастливого вам пути, — попрощался Янчи с филинами. На миг ему снова припомнился вчерашний рассвет на скале, и он вздрогнул. — Всего вам доброго, птенцы, — думал мальчик, глядя на грохочущий поезд, — ведь я из-за вас едва шею себе не свернул.

Сад был обширным, и от двора его отделял новенький штакетник. Вдоль ограды тянулась канава — водосток для дождя, узкий мосток через нее вел в сад, в начале которого обильно разросся хрен.

Через заросли хрена шла тропка, она вела к большой яблоне. Сейчас старая яблоня настороженно прислушивалась к затеянной возле нее суете.

— Осторожнее с яблоней! Две нижние толстые ветви пусть останутся внутри хижины, а остальные снаружи. Только не повредите ствол…

— Не повредим, — ответил человек, плетущий легкие камышовые стенки, — только вот с крыши дождь по стволу будет стекать…

— Не беда, внизу будет песок и гравий. И небольшое цементное корытце, откуда и пить можно, да и купаться в нем филины смогут…

— Купаться?

— Конечно! Птицы ведь тоже любят купаться. То в пыли, а то в воде… если завелись вши, то лучше в пыли, от этого вши погибают…

— Сказывают, через это у них глаза портятся…

— Черта лысого они портятся! Вши, это верно, от пыли дохнут. А что, крышу не следовало бы оплести проволокой?

— Ни к чему это…

— Ну, стройте как надо… Пошли, Ферко, дел у нас невпроворот.