Два человека направились к выходу из сада.

— Ты загляни потом, — велел Ферко человек, что был повыше ростом и, судя по всему, здесь распоряжался, — после плетельщиков всегда много мусора.

— А когда прибудут филины? — спросил тот, что пониже.

— Дня через два-три… Надеюсь, в дороге им не причинят вреда.

Опасения эти не были излишними, хотя вначале филинов никто не обижал. Дядюшка Лазар спокойно занимался своими делами и лишь время от времени посматривал на них.

— Значит, вот вы какие, — потягивая из бутылочки, повторял старик про себя. — Хотя какими же вам еще и быть?

А филины неподвижно сидели в ящике и постепенно привыкали к стуку и тряске вагона. Сквозь оплетенную проволокой дверцу они видели мелькающие пейзажи, но не слишком интересовались виденным. Все вокруг, они чувствовали, было враждебным, но не опасным, и похоже, человек не собирался причинять им зла.

Временами движение прекращалось, и тогда громко звучали человеческие голоса, подозрительно шипел пар, но затем снова навстречу поезду неслись деревни, поля, леса и горы.

Сильнее всего и непрерывно их угнетала неволя. Все прочие ощущения проникали в мир их инстинктов лишь через это чувство. Они знали крепость собственных крыльев и, откройся им возможность лёта, готовы были измерить всю ширь простора, потому что филины уже стали на крыло, уже летали немного. От дерева к дереву…

Дядюшка Лазар меж тем закусывал домашним салом, после долгого раздумья он бросил кусок сала и птенцам.

— Ешьте!

Филины даже и не взглянули на угощение, и дядюшка Лазар почувствовал себя обиженным.

— Ну, вам не угодишь…

Все трое филинов смотрели на поросший кустарником край, где охотился сарыч, неподвижно паря в воздухе.

Острый глаз их углядел сарыча, но что думали они, глядя на него, об этом можно только догадываться. Сарыч — враг… но сарыч парил на свободе. Племя сарычей — враги, но они могут стать и добычей, только не теперь, когда филинов держат в неволе. Правда, сейчас птенцы и не чувствовали голода, хотя вчера они были голодны. Поезд смешал все привычные эмоции, и сейчас в желудках они не ощущали голода, но филинам невдомек, что голод накинулся на само их тело. Впрочем, такой голод легче переносить.

Они лишь сидят неподвижно, и ощущение неволи смешивается в их сознании с чувством голода.

И вот уже поезд бежит среди гор, вдоль глубокой долины, а по склонам гор кое-где видны пещеры. И, возможно, от этого птенцам вспоминается родной кров, а может, и сами родители, во всяком случае, какая-то другая жизнь, которая была, была… но которой теперь уже нет.

Затем горы постепенно отступают, и на равнинном просторе видно далеко вдаль — точно, как из их родной пещеры; хотя этому щемящему чувству птенцы не знают названия. Просто оно существует, и все тут. Теперь даже самец перестал чистить перья. Птенцы не переглядываются, они и так ощущают друг друга и ту безучастность к себе и другим, что их захватила. Общая беда — это и беда каждого в отдельности, которую невозможно ни с кем разделить.

Смеркается, и филинам это приятно. Правда, на шумных станциях полыхает свет, но затем поезд снова ныряет в сумрак, и это их мир, вернее, он был бы их, находись они на свободе, но даже и так все равно — это их время суток… Перед человеком горит фонарь, и все же он слепо вглядывается в темноту. Глаза его смотрят, но не видят; они видят только бумагу на столе под рукой, какие-то цифры на ней и мысли, что цепляются за эти цифры.

Время от времени человек бросает взгляд на дверь и по далеким огонькам безошибочно определяет местность, где сейчас проносится поезд.

Маленьким филинам этого знать не дано. Их чувства неотделимы от темноты, в глазах их порой отражаются отблески далеких огней, быстро тонущих во мраке, а выше — над ними — неизменное звездное небо.

Грохот и шумы стали привычными, и филины даже не вздрагивают, когда человек набрасывает на проволочную дверцу мешок.

— Спите, — добродушно советует проводник, и ему даже в голову не приходит, что филинам для сна нужен день, а не ночь. И еще им нужна тишина и пещера, дупло или полумрак заброшенной колокольни, где хозяином бродит лишь ветер, где затаились в углах один-два паука, да летучие мыши бесшумно порхают на перепончатых крыльях.

Но все же забыться в дреме было бы неплохо, и — кто знает — быть может, в темноте, под наброшенным мешком, птенцы действительно спят. Наверное, они больше не думают ни о родителях, ни о пещере, тишины которой их лишил человек, а теперь, помимо их вопи, сквозь шум и грохот железа, увозит куда-то в неведомое.

Помимо их воли? А хотят ли они вообще чего-либо? Этого знать нельзя. Но если и вспыхнет у них какое-либо желание, оно тотчас разобьется вдребезги грохочущим стуком колес, превратится в сон, и если путешествие в поезде для филинов вовсе не сон, то они все же дремлют, слегка успокоенные, что человек не собирается их убивать.

Дремлет и человек. На остановках он подходит к двери вагона, чтобы показать: он тут, на своем посту, — а затем снова садится, зевает, поклевывает носом, дремлет… А поезд тем временем медленно выбирается из-под полога ночи.

В серой дымке исчезают звезды, ночь стягивает с земли свое черное покрывало, дремотный полумрак отступает к горизонту, где постепенно светлеет, и вот уже различимы клинья посевов и вершины деревьев.

Человек сдергивает с ящика мешковину.

— Утро, пора просыпаться, малыши.

Сна у филинов как не бывало, похоже, они так ни на миг и не сомкнули глаз, и в позе их тоже нет ни тени усталости. Птенцы неподвижно застыли на ножках: одетые в плотные шубки из перьев, чувствуют себя защищенными от утренней сырости.

Равнина все больше расширяется, заря становится все светлее, и вот уже отчетливо видно стадо, сбившееся на водопой у дальнего колодца с журавлем.

Проводник опять закусывает салом, после чего защелкивает складной ножик и прикладывается к бутылке.

— Я бы и вам дал поесть, — бормочет старик, закуривая, — вот, истинный бог, дал бы, но ведь вы все равно не притронетесь, потому как не ваш это харч, так что я вас и не неволю. Приедем на место, там уже и подкормитесь, хотя до тех пор изрядно еще придется потерпеть…

И правда, филинам приходится терпеть еще один день и одну ночь.

А потом снова приходит рассвет.

Место проводника в багажном вагоне занимает другой человек, этот отодвигает ящик с птенцами подальше от двери, говоря, что филины любят темноту, и тут он прав. Но в темноте просыпается голод, а вместе с голодом возрастает и чувство тревоги. Самец сердито топчется по тесной клетке, а самочки уныло приткнулись в угол.

Но вот поезд останавливается и больше не трогается. Ящик с филинами выгружают на платформу, откуда ему уже не стронуться: под ним не колеса, а твердая земля, вернее, камень, а вокруг — люди.

— Орлы, — замечает кто-то.

— Тьфу, ну и мерзкие твари! — взрывается другой человек и кнутовищем тычет прямо в филинов.

— В глаз его, в глаз, дядя Йошка! И носит же земля такую нечисть!

Но вот к кучке любопытных подходит высокий человек, по распоряжению которого в старом саду строили камышовую хижину.

— Вы чем здесь занимаетесь?

— Да вот, этих страшилищ разглядываем…

— Больше вам нечего делать?

— Так все одно ведь ждать…

Однако кучка зевак редеет.

Высокий человек машет рукой в направлении повозки, на которой он приехал.

— Ты можешь там оставить лошадей, Ферко?

— А чего же, лошади смирные, постоят…

— Я зайду в багажное отделение, оформлю приемку. А вы тем временем осторожно перенесите ящик на телегу и отправляйтесь. Помози, сядьте возле ящика и ждите нас на заднем дворе. И чтоб никого и близко не подпускать к птицам!

— Ясно, господин агроном.

Повозка, тяжело переваливаясь по ухабам и выбоинам, двинулась и селу, а высокий человек зашел в контору багажного отделения.

Теперь под ящиком с филинами громыхала телега, и это раздражало птенцов еще больше, чем стук поезда. Из глубины ожидания вновь выплеснулся и затопил сознание неясный страх.