Секретаря сельской управы Лацаи письмо это очень обрадовало. Он долго прикидывал в уме, как ему понимать оговорку «конфиденциально», имеет ли он право рассказать об этом агроному, но в конце концов не устоял против соблазна поделиться с ним доброй вестью, поэтому он еще в тот же вечер отправился к нему.

Агроном, бывший в очень плохом настроении, — один из волов как раз в этот день сломал ногу — встретил его без обычной приветливости.

— Здравствуй, — обернулся он к появившемуся в дверях секретарю сельской управы. — Ну, заходи!

— И это называется вежливым обхождением, — рассмеялся секретарь. — Не осталось у тебя виноградной палинки? Помнится, прошлый раз она мне пришлась по вкусу.

— Нет.

— Ну тогда я подожду садиться, пока ты не прочитаешь одно письмецо, и тогда, готов спорить, еще и палинка найдется.

— Давай сюда твое письмо, — и агроном протянул руку.

Когда агроном прочел письмо и сообразил, что речь идет о Йошке Помози, он только руками всплеснул.

— Ну, ты и молодец! Господин секретарь… господин капитан… мой друг и повелитель, извольте сюда, на диван, тут помягче… Чем позволите вас угостить, какой палинки желаете?

— Вот это, я понимаю, прием, какой положено оказывать старому солдату!

— Так что же ты молчал до сих пор!

— Не хотел обнадеживать прежде времени. Ведь я этого Хетхати только понаслышке знаю… Зато фельдфебель Палинкаш когда-то служил под моим началом. Однако главное, что Йошке не нужна была никакая протекция, он сам умеет постоять за себя.

Агроном наполнил стопки, и приятели чокнулись.

— За твое здоровье, Карой! За здоровье Хетхати и фельдфебеля Палинкаша…

— За здоровье нашего Йошки и дядюшки Лаци! Старик плюхнется на свои склянки от удивления, когда увидит Йошку, да и Йошка не знает, что дядюшка Лаци-аптекарь в Доромбоше.

— Наконец-то хоть что-то хорошее, друг Карой, а то очень уж беспросветной стала жизнь…

— Что ж, надо спасать то, что можно еще спасти.

Друзья погрузились каждый в свои невеселые мысли.

А погода повернула к теплу. Гладкая прежде поверхность льда покрылась рубцами и трещинами, снег подтаивал, а в полдень — под голубиное воркование — с крыш падала капель. Даже у воробьев прорезался, пусть безыскусный, но радостный голос, и одновременно замолк жалобный посвист синиц, теперь они больше не страдали от холода, а промерзшая кора деревьев стала рыхлее, птицы теперь легче угадывали потаенные места, где укрылись жуки-древоточцы и другие насекомые, и уже не так голодали.

Мацко не часто теперь наведывался к Ху, не считая, конечно, тех случаев, когда пес сопровождал Ферко, бывал там, так сказать, по долгу службы. Дело в том, что Ху все меньше отличался приветливостью: он перестал видеть сны, а поскольку подлинной жизнью он считал ту, что приносили сновидения, — прекрасную и свободную жизнь ночного охотника, — то существование в неволе хижины представлялось филину тем ужаснее.

Но Ферко пес сопровождал повсюду, усматривая в этом свои собачьи обязанности, а за пренебрежение ими Ферко мог бы и упрекнуть при случае…

Конечно, не грубо, Ферко никогда не кричал на собаку, но Ферко вполне мог сказать: «Вот что, оказывается, старый пес бережет обувку…» — а это Мацко было бы очень неприятно. Конечно, в словаре Мацко не существовало таких выражений, как «беречь обувку», но укор в человеческом голосе он схватывал очень остро, и тогда его охватывало чувство вины: голова его поникала, а хвост ходил опахалом в знак того, что пес просит прощения.

Нет, Мацко недаром предан хозяину всей душой: вот и сегодня в доме у Ферко резали свинью, и Мацко мог объедаться в волю, что он и сделал. И хоть пиршество продолжалось недолго, Мацко наелся так, что его даже затошнило, и он убрался в свою конуру — переваривать.

Но под вечер Мацко захотелось поразмяться, и он отправился навестить филина, несмотря на то, что последнее время Ху пребывал в дурном настроении: с Мацко бесполезно было говорить о той, другой жизни, которую дарили ему сны и которая часто казалось ему более реальной, чем жизнь в неволе. Мацко в тех немногих случаях, когда Ху пытался рассказать ему об этой столь сладкой для него жизни помахивал хвостом в знак одобрения, — конечно же, его друг вправе пофантазировать, — но многого не понимал. Поэтому весь вид Мацко говорил филину: да, возможно все это когда-то и было, но сейчас Ху находится в хижине… а тот, другой мир… впрочем, с ним, Мацко, такое тоже бывает, иногда он во сне снова становится щенком, и мать кормит его… Но Мацко известно: та жизнь исчезает, как только откроешь глаза.

— Глупый ты пес, — недовольно нахохлился огромный филин, — дело не в том, что я сплю… а то важно, что я переношусь в лес, я живу там вместе со своей подругой и птенцами… иной раз приношу им ворону или другую добычу… вижу, на и другие птицы и звери живут в лесу…

Мацко в таких случаях понуро свешивает голову:

— Да, да… — всем своим видом отвечает он другу, — если ты видел, значит, все так… но согласись, мудрый Ху, сейчас ты находишься в большой конуре, которую построили для тебя люди…

В ответ филин плотно складывает крылья и закрывает глаза, что на языке всех вольных существ означает одно: «Ступай прочь, меня нет для тебя…»

Мацко в растерянности, какое-то время ждет, может быть филин перестанет сердиться, затем по-собачьи громко вздыхает, чувствуя, как внутри улеглись остатки пиршества, и не спеша бредет к своей конуре. Смеркается, но до ночного бдения можно еще урвать час-другой для сна.

Сумерки поначалу затаиваются в глубине оврага и по лесным чащобам, потом густой мрак разом затопляет всю окрестность, потому что луна еще не взошла, а холодно мерцающие звезды не дают света.

Ху чистит перья, в этот час между днем и ночью он по-настоящему один и чувствует себя свободнее. Стих ветер, и теперь филин ощущает себя почти вольной птицей: его удивительный слух раздвигает стены хижины, он слышит не только бой часов на башне, но и сонную возню поросенка в хлеву, частое дыхание соседской собаки, обегавшей все дворы, слышит, как ссорятся воробьи за место в копне соломы.

Слышит филин и как Ферко снует из дома во двор и обратно, постукивание лошадиных копыт в конюшне, гулкие шаги одиноких прохожих.

«Как глуп этот пес, — думает филин, — не может представить себе, что он, Ху, прикрыв глаза, по правде охотится в том, другом, вольном мире».

— Что есть, от того никуда не денешься, — думал Ху, — пес попросту глуп, потому что и он, и предки его с давних пор кормятся около человека, — и филин повернулся спиной к проволочной дверце клетки, словно хотел забыть о ее существовании. — Пройдет это, пройдет, — с тоской и надеждой подумал он и заухал:

— У-ху, у-ху-у-у!..

На подпорку старой сливы уселась домовая сычиха, восхищенная голосом Ху, и весело затараторила:

— Ку-у-вик-к, куу-викк… король ночи, а вот и я. Разве ты не можешь покинуть гнездо?

Ху слетел на пол хижины, к двери, встряхнулся и трижды прищелкнул клювом.

— Ку-викк, ты говоришь, что можешь выходить из хижины, когда пожелаешь? Не сердись, я не совсем тебя понимаю…

Ху вновь задорно защелкал клювом, и маленькая сычиха почтительно вслушивалась в его речь.

— Ку-вик, как я поняла, ты был дома? На воле? Тогда, пожалуй, ты мог бы убить нас…

Ху на это лишь зашипел, и сообразительная сычиха поняла, что филин смеется.

— Я отнес птенцам большую ворону, а потом закусил лаской… — щелкал Ху.

Сычиха внимательно слушала.

— Бесполезно рассказывать об этом собаке, она не способна понять… Но ты, ты ведь нашего племени…

— Да, — оправила перья сычиха, — я тебя понимаю. Но сейчас я должна торопиться, чтобы обо всем рассказать своему мужу. Ку-вик, до встречи.

И сычиха, взмыв к небу, скрылась во тьме, а филину Ху стало легче: вот ведь нашлась живая душа, выслушала его со вниманием и, мажется, всему поверила… Ну, а пес и все его племя не слишком понятливы… Неплохой народ, добрый, вот только глупый…