И кажется Ху, что он плавно скользит над рекой и готов уже повернуть к вороньей колонии, когда замечает в кочкарнике среди мелководья диких уток; утки, видимо, спят или притворяются спящими, что не меняет сути дела. Филин беззвучно снижается, всплеск, вот уже утка забилась в его мощных ногтях.

Вода здесь совсем мелкая. И филину это известно. Но вот утка больше не бьется в его лапах, и, с трудом подняв ее, он летит к пещере. Что за приятное чувство, возвращаться с добычей! Птенцы еще не умеют самостоятельно управляться с едой, но его подруга мигом распотрошит им тушку, и малыши будут сыты.

— У уток очень вкусное мясо, — Ху кладет птицу возле гнезда, — ешьте, а я наведаюсь к воронам.

На островке посреди реки стоят большие деревья, это стародавняя воронья колония, где чернеют одно подле другого несколько тысяч гнезд, и столь же давнее место охоты для филинов. Сколько Ху ни таскает отсюда ворон, колония их не уменьшается, а ведь напротив, в расщелине другой скалы, гнездится пара соколов и тоже питается воронами. Но не будь здесь филина и соколов, воронам, пожалуй, и не уместиться всем на одном острове, пришлось бы им тогда основывать еще одну колонию, или же не миновать бы им какой-нибудь из болезней, которые всегда возникают в местах, где чрезмерно скучились слишком расплодившиеся звери или птицы. Природа сохраняет равновесие, и филин Ху со своим семейством, хотя, конечно, он об этом даже не подозревает, есть орудие этого равновесия…

Но Ху всего лишь птица, о подобных вещах он не умеет думать.

На этот раз он даже не выбирает добычу, а просто подхватывает ближайший к нему темный комок и устремляется с ним к берегу и там поедает ворону, так как успел проголодаться.

(Спящий филин делает частые глотательные движения.)

Потом Ху летит обратно к вороньей колонии и подхватывает еще одну из черных птиц, но эту несет домой… После удачной охоты Ху усаживается на выступ скалы у пещеры и зорко всматривается во тьму, в ночи он чувствует себя хорошо и уверенно. Он любит ночь, хотя и не задумывается, что значит любить, но мир ночи — это его мир, в котором он может удовлетворять все свои желания и инстинкты, мир, знакомый, безграничный и вольный.

Ху сидит на выступе; позади, в пещере его семья, он чувствует свое неразрывное целое с нею и не задумывается даже, что ждало бы птенцов, если бы его вдруг не стало. Он есть! Этим исчерпано все… Здесь неожиданно возникает провал, почти боль.

Ху проснулся.

Вокруг него — камышовые стены, проволочная дверца, а около дверцы два человека.

— Послушай-ка, Пишта, говорит тот, что постарше, — а он не болен, твой филин?

— Не думаю…

— Присмотрись, какие у него глаза! Как у больных птиц…

— Вряд ли… Аппетит у него хороший. Наверное, просто спал…

— Завтра возьмем его на охоту?

— Нет, дядя Лаци. Давайте побродим завтра по лесным оврагам… Много лисиц развелось… а может, и кабан попадется…

Позже к хижине наведывается Ферко, со связкой воробьев, а с ним и Мацко, но филин Ху даже не взглянул в их сторону, он тосковал по другому миру, который наяву не хотел возвращаться, а силой его не вернешь.

Но все же филин проглотил двух воробьев прямо с перьями, не утруждая себя раздумьями, где и как их раздобыл Ферко. А ведь на свой способ охоты Ферко мог брать патент, хотя и требовались всего лишь курятник, дверь в курятник, двадцать метров веревки и он сам, Ферко.

Дверь курятника была постоянно открыта, а корыто — полно половы, чтобы куры клевали, когда им вздумается. Но полова с непросеянным зерном засыпалась вовсе не для того, чтобы ее клевали и воробьи тоже… Однако поминутно отгонять их ведь не поставишь специального работника, так что в курятник слетались воробьи со всей округи.

Но на охоту с Ху агроном с Ферко последнее время выбирались редко, и пришлось бы филину жить впроголодь, если бы Ферко не набрел на идею. Он как следует смазал дверь в курятник, к ручке ее привязал веревку и стал выжидать момента, пока к корытцу с кормом слетится побольше воробьев. Тогда он потянул за веревку, дверь захлопнулась, и воробьи оказались в курятнике точно в клетке.

Ферко, однако, был человек умеренный и дальновидный. Своей тяжелой видавшей виды меховой шапкой он прихлопнул штук пять, а остальных птах выпустил на свободу: ведь и завтра тоже понадобятся воробьи, и послезавтра, потому что, как говорит пословица, дней всегда больше, чем колбасы.

Воробьи, отпущенные на свободу, не извлекали для себя никакого урока.

Шапка Ферко хлопает уже вторую неделю, а воробьи все еще не набрались ума, число их не убывает, а Ху каждый день лакомится их мясом. Правда, филину куда больше нравятся те вороны, которых он ловит в снах-грезах.

Потом опустился туман. К рассвету он сгустился и стал припахивать дымом.

Затем тишину разогнал утренний колокольный звон.

— Доброе утро, дядя Ферко! Ну, что вы скажете, туман-то каков!

— Да что тут скажешь… Может распогодится.

— Оно, конечно… Может, на горе и нет тумана.

— Может, и так, — согласился Ферко. — А если не развиднеется, выедем чуть позже. Разведай-ка, парень, как там дела на кухне, если все готово, можно грузить припасы в дорогу.

Когда Помози — основательно нагруженный — показался из дома, на улице как будто бы прояснело, и даже можно было простым глазом приметить неуверенное колыхание тумана, неуклонно тянувшего к югу, но зато воздух стал вроде бы холоднее.

— Сегодня навряд ли потеплеет… — Ферко втянул в себя воздух. — Ветер держится, хотя и не очень сильный, но постоянный… Чем это от тебя попахивает, Йошка?

— Господин аптекарь поднес рюмочку.

Ферко задумался.

— А что, полость — укрыть гостя, ты прихватил?

— На то кучер есть, он хозяин… — ухмыльнулся Йошка.

Ферко зашел в дом, вынес оттуда полость, и теперь от него тоже попахивало, как и от Йошки.

— Тебе из зеленой бутылки досталось?

— Из нее. Такая пузатая…

— Крепка, — одобрительно кивнул Ферко, у господина аптекаря свой рецепт. Ну, укладывай снедь да и пора запрягать.

К тому времени посветлело еще заметнее, и видно было, как ветер гонит к югу клубы тумана. И когда повозка тарахтела вдоль улицы, уже ясно проступали трубы, но у железнодорожного переезда кони едва не наткнулись на опущенный шлагбаум.

Ферко растерялся от собственной неосмотрительности, хотя агроном и сказал-то всего:

— Не стоит спешить, Ферко…

— У земли туман пока еще очень плотный…

Затем дорога, вроде бы неприметно петляя, но неуклонно стала забирать вверх, с высотой видимость становилась все лучше. Седоки ехали молча, каждый словно бы нес в себе предутреннее безмолвие ночи.

Но вот туман постепенно рассеялся, и с неба ударило солнце.

— Поглядите-ка вниз, дядя Лаци! — обернулся назад агроном.

Села, скрытого густой белой завесой, совсем не было видно.

— Понять не могу, отчего это деревни всегда ютятся в долинах…

— На ровном месте человеку легче ходить, и строить удобнее, легче рыть колодцы, опять же за холмом — и затишье от ветра, да и сам человек, и скотина, и груженая повозка к дому легче бежит под уклон.

— Вон там, у лесного мыска, остановимся, Ферко.

— Хорошо. Да там никак дядюшка Райци.

Повозка остановилась. Из-за кустов к ней вышел невысокий седой человек с ружьем, он поднял шляпу, приветствуя всех прибывших, но сам при этом глаз не сводил с аптекаря, и во взгляде его светилась улыбка.

— Доброе утро, дядюшка Райци, — улыбнулся ему аптекарь. — Каждый раз сердце радуется, как вас завижу…

— А правда ведь, — подумал про себя агроном, — с той минуты, как дядя Лаци приехал, сейчас он первый раз от души улыбается.

Оба старика дружески обнялись.

Потом оглядели друг друга с теплой лукавой приязнью старых людей, с тем взаиморасположением, которое рождают лишь долгие, прожитые бок о бок годы, и для выражения которого слова не нужны.