— Дзень-тинь-тень! Это же грозный Ху, лесной филин! Я уже слыхала о нем, но бояться его не надо, ведь он пленник…

— Пленник он или нет, а все же разумнее держаться от него подальше, — вмешалась другая синица, — я знаю один хороший сад, — и, вспорхнув с ветки, она увлекла за собой остальных синиц.

Они летели над селом неровно, изящными дугами, которые всегда отличают синиц и выдают, что они не бог весть какие летуны. Но синицам и нет в этом нужды. Их скользящий полет рассчитан лишь на короткие расстояния, от дерева и дереву, от одного куста до другого, ближайшего, что одновременно служит им и защитой от ястреба-перепелятника, который не может охотиться в узких прогалинах между кустами. Но и у ястреба есть своя излюбленная тактика. Молнией проносится он над землей, и если какая-нибудь синица, овсянка или щегол от страха выскочат из куста, тут им приходит мгновенный конец.

Но сейчас не его сезон, ястреб-перепелятник теперь не залетает в эти края, и стайка синиц безо всяких тревог перебирается на другой край села, в заброшенный сад, где старые сливы и дуплистые яблони спали зимним сном, но синицы знали, что в их корявых стволах полным-полно всяких червяков и жучков.

— Вот это место, — дзенькала самая главная синица. — Старый сад, старые люди и старая собака, а если появится убийца-ястреб, сразу же прячьтесь в куст. Понятно? — поучала она молодых синиц. — Только в куст, а не вверх, в воздухе ждет погибель!

— В куст, в куст, — послушно вторили юные синички, хотя стоило мелькнуть только тени ястреба, как они моментально теряли голову.

Старый дом стоял на самой окраине села, казалось, он относится уже не и селу, а к тянущимся за ним полям. Когда поднимался ветер, ветхий дом первым принимал на себя его порывы, а когда наступала тишь, это были ничем не тревожимые тишина и покой полей. Сад сбегал к лугу и неприметно сливался с ним, потому что кустарник, образующий живую изгородь, в равной степени относился и к саду, и к лугу.

Через луг протекал ручеек. Он был невелик, воды в нем едва хватало, чтобы всколыхнуть кромку камыша, поведать прибрежному ивняку о дальних краях, откуда пришли отдельные его капли, и дать приют мелкой рыбешке, которой питался зимородок, самая красивая птица здешних краев, хотя он и не знал об этом. Именно потому зимородок не был спесивым зазнайкой, хотя летать умел так искусно, как редкая птица в этих местах. Иной молодой ястребок или ненасытный перепелятник пытался поймать его, но зимородок зеленой молнией выписывал круги над водой, и отогнать его от ручья было никак невозможно, а если опасность становилась уж слишком грозна, падал в ручей, на мгновение скрываясь под водой, и ястребу не оставалось ничего иного, как искать себе другую добычу. Зимородка не удавалось отвлечь в луга или заманить высоко в воздух, чтобы потом снизу отрезать ему путь к земле и стремительными наскоками сбить его с толку, как это легко можно проделывать с воробьями или синицами; зимородок считал ручей своим домом и никогда не бросал его. Возле него, в одной из темных прибрежных нор, в гнезде, выложенном из рыбьих косточек, появился он на свет, и там же кончал свою жизнь, хотя как и когда, оставалось неведомым. Летом, конечно, и многие другие птицы насиживают гнезда и кормятся в прибрежном ивняке или узкой полоске камыша, но зимует здесь лишь один зимородок, если не считать постоянными обитателями нескольких бродячих уток, стаек синиц, прячущихся по кустам, да редкого гостя — крапивника. Кроме них зимой у ручья летают лишь ветер, вороны и зимняк, ну и один-два фазана тоже наведываются сюда; эти находят что-то съедобное среди пожухлых стеблей камыша тогда, когда там казалось бы нет ни крохи.

Но сейчас луг кажется вымершим, пустым и безмолвным: выпавший на рассвете снег скрыл все следы. Под низким пасмурным небом собрался вроде бы легкий туман, но нет, не туман это, а всего лишь облачко пара, окутавшее лишь малую часть белого, безмолвного мира.

Над всей округой довлеют снег и мертвящая тишина, в ней глохнут и плеск ручья, и отдаленное карканье ворон, и шум села, где дымятся трубы; этот шум сплетен из множества разных звуков, но пока они дойдут до луга, они сливаются в невнятный гомон, в котором не различить ни радости, ни печали, ни забот, ни разгула свадьбы, а только дыхание будней. Но сейчас и его не слышно.

Вот и снег перестал валить. Ху продремал целый день в одиночестве, потому что Мацко пробыл у камышовой хижины очень недолго.

— В такую пору лучше всего спать, — пояснил пес, поскреб лапой шкуру и побрел обратно к себе в конуру, надежное тепло которой в непогоду обретало особую ценность.

Ху в ответ даже не шелохнулся, лишь коротким зевком показал, что согласен с мнением Мацко; потом он прикрыл глаза и почти в тот же миг погрузился в сон, а для филина это значило вырваться на волю. Ху не знал, что такое счастье, лишь сон делал его почти счастливым: исчезали камышовые стены, исчезала дверца хижины, и плененная птица могла лететь, куда ей угодно, в безграничье мечты и воли. Что чувствовал тогда филин, откуда приходили к нему эти сны, никому неведомо. Но сны Ху не всегда ограничивались впечатлениями его собственной жизни, инстинкт приводил в сон опыт его многочисленных предков, картины охоты и дальнего лета, дремля, Ху видел необозримые просторы, когда-то подвластные его родичам.

Но каждый сон обязательно начинался с пещеры в отвесной базальтовой стене, где их, птенцов, было трое; взрослые филины попеременно таскали им добычу, а птенцы ели, ели и, казалось, могли есть без конца.

Но потом вдруг Ху видел себя одиноким. Уже взрослым, а не птенцом. Будто сидит он на выступе пещеры и ждет, когда стемнеет, потому что солнце лишь только сейчас скрылось за дальней излучиной большой реки. Он ждет наступления темноты, когда станет властителем всей округи, единственным властелином, потому — и филин Ху это ясно чувствует, — что никто не видит и не слышит в ночи так, как он.

Ху не знает, что такое пространство и что такое время, оба эти понятия живут лишь в его подсознании, хотя они-то и определяют его существование. Жизнь там, на выступе скалы вполне по нему, он может исполнить все свои желания: отправиться на охоту в большой лес или на камышовый остров, к известняковым скалам или к вороньей колонии; вороны спят, кучно, словно черные шарики, обсев деревья, Ху может схватить любую, ведь среди ночи эти крикливые птицы слепы и беззащитны. Но мясо у них вкусное.

Теперь сон филина глубок, он всецело захвачен картинами воображаемой жизни. Обычно сон филина необыкновенно чуток, но сейчас он всеми своими чувствами ушел в тот другой мир наследственной памяти предков, и там он свободен в выборе, каким видом охоты заняться. После недолгих колебаний Ху выбирает дорогу к реке и там сворачивает в сторону вороньей колонии, однако он не торопится, потому что это охота, а охота требует обстоятельности. Ночь уже вступила в свои права, и можно выбирать себе добычу полакомей.

Напротив реки спит деревня, но у крайнего дома красным светом всматривается в темноту окно-глаз, и Ху сворачивает на огонек, потому что он от природы любопытен и у этого окна подсматривает не впервые. Он и сам не знает, чем притягивает его окно, свет, но филин чувствует, что должен туда слетать, потому что хотя человек — существо таинственное и страшное, но в темноте и человек не видит…

Полет филина нельзя сравнить с полетом ни одной другой птицы: он беззвучен, как стелющийся дым. Во дворе дома сложена большая поленница дров, с нее так удобно заглядывать внутрь жилья и видно, как человек то проходит мимо окна, то возвращается, разговаривает с другим человеком, и в его голосе и движениях скрыта пугающая сила.

Наглядевшись, Ху ощущает неодолимую потребность спешить за добычей, потому что инстинкт внушает ему, что в пещере его ждут подруга и птенцы. Это чувство торопит, и филин взмывает в воздух.

Сон есть сон. И Ху не смущает, что лишь часом раньше у него еще не было ни подруги, ни малышей. Во сне смешивается время и все реальное.