Вот, выслушав все батюшкины наставления, я и надумал в армию записаться, а там приём лишь раз в году – с 15 по 30 июня. До той поры ещё почти полгода оставалось, тысячу раз всё перерешить можно было бы.

– Никита, Никита, – тут уж тётя Муся вмешалась, – тебя куда-то не туда понесло. Ты нам о приёмах царских рассказать собрался, а талдычишь о приёме в армию.

Дядя Никита рассмеялся даже. Обычно я его всегда серьёзным видел, а в тот день он и улыбался часто, да и в голос смеялся не один раз:

– Ладно тебе, Матрёна, достала уж. Давайте я вам эту историйку расскажу, а уж затем к приёмам вернёмся.

И он продолжил:

– По батюшкиному совету я решил в артиллерию записаться, она дальше всего от реальных боевых стычек должна быть. Время подошло, и я точнёхонько 15 июня требуемые документы подал. Мне сразу же сказали, что к первому июля я должен в часть прибыть, которая под Малыми Вязёмами расквартирована, так что у меня даже почти две недели на отдых получилось. Вот 16 июня с самого раннего утра мы все и отправились в деревню. До Владимира поездом ехали, а уж дальше на лошадях. Всё получилось славно, и к вечеру мы уже были на месте. Я сразу же по знакомым побежал – у меня там много деревенских в приятелях числилось.

Первого июля я с утра уже был в части. Пошёл представиться командиру полка. Тот документы посмотрели в подразделение меня определил. Ну, я ему в разговоре вскользь, как бы ненароком упомянул насчёт того, что присутствовал на рауте по случаю трёхсотлетия дома Романовых. Он передо мной чуть ли не по стойке смирно вытянулся, бормоча при этом что-то типа: «Слушаюсь, ваше высокородие». Мне так смешно было. Потом я ту историю не раз вспоминал, особенно когда после японского плена меня в новую часть служить направили и там я тоже вскользь сказал, что за одним столом с Будённым и Ворошиловым сидел да чокался с ними. Тогда реакция начальства примерно такой же была. Всё же чинопочитание в нас настолько глубоко сидит, что никакими революциями его оттуда не вышибешь.

– Что ты в какие-то дальние воспоминания пустился? – опять перебила дядю Никиту тётя Муся. – Ты нам о рауте том свои впечатления рассказывай.

– Не сбивай меня с мыслей, Матрёна. Я и сам собьюсь.

– Никита, ну сколько тебе повторять: я уже шестьдесят лет как Мария, а ты меня всё тем дурацким именем обзываешь, которым меня при крещении назвали.

– А я тебе уже сколько лет заявляю, что для меня ты как была Матрёной, так ей и останешься, а на то, что вы с Марфой сотворили, мне наплевать. Тебя, ежели ты запамятовала, Матрёной собственные твои родители назвали в честь бабушки. Вот и нечего было их волю нарушать. Вон Владька – я же к нему не пристаю. Он тоже своё имя, данное ему родителями, поменял – и правильно сделал. Оно у него было какое-то языческое, а стало нормальное, православное – Владислав, «владеющий славой», красиво, честное слово. А на вас тьфу!

Все терпеливо молчали, ждали, когда брату с сестрой надоест их вечная перепалка по любому поводу, а иногда, как сейчас, и вовсе, казалось бы, без повода.

Наконец дядя Никита набрал побольше воздуха в лёгкие и задержал дыхание, приходя в себя после перепалки с сестрой.

– Чуть ли не за неделю до назначенного срока тятенька с матушкой и Шуркой в Санкт-Петербург поездом отправились. На вокзал нас, детей, с собой не взяли, прощались мы с ними дома. Вернулись когда, матушка бабуле и мне всё в красках рассказывала. Подробности я, разумеется, забыл, да мне это и не очень интересно тогда было, но кое-что помню.

Жить они устроились в каких-то меблированных комнатах на Невском, неподалёку от Дворцовой площади. В первый же день отец по делам в департамент отправился, а затем они вместе по городу поездили. Матушке нечасто удавалось в столицу выбраться, вот они и покатались. В день высочайшего приёма они к назначенному сроку в наёмной карете во дворец направились. Кареты подъезжали одна за другой. На въезде стояла полиция и проверяла по спискам, можно ли их пропустить ко дворцу. Матушка охала и ахала, когда рассказывала, какая красота во дворце и сколько же там народа собралось. Лакеи еле-еле успевали мужские пальто и женские шубы с меховыми салопами принимать.

В три часа наступило время принесения поздравлений. Вначале шли высшие сановники страны, придворная знать, министры, генералитет. Затем очередь и до всех остальных приглашённых дошла. Вот и нашу фамилию назвали. Отец поправил мундир, взял Сашу за руку, и они пошли в парадную залу. Государь в полковничьем мундире расположился в кресле, рядом с ним сидела государыня. В зале находились и другие члены императорской семьи. Отец произнёс небольшое поздравление, а затем представил матушку и Александра.

Государь головой покачал и вопрос задал:

– А что, Фрол Иванович, признайся: с умыслом ты своего отпрыска Александром назвал или так уж произошло?

– Так священник решил, который сына крестил, ваше императорское величество. Александр родился в день именин святого Александра Солунского.

Государь попросил Сашу подойти к нему и погладил его по голове, а государыня одной рукой обняла его, а другой дала ему конфетку. Затем поцеловала и сказала:

– Пусть этот поцелуй хранит тебя в лихие годины.

…Тут папа прекратил молчать и задумчиво произнёс:

– Вот ты, Никита, всё это рассказываешь с чужих слов, а я эту сцену часто вспоминаю сейчас, причём чем старше становлюсь, тем чаще вспоминается мне тот день. Ты говоришь, что я ничего не мог запомнить, мол, маленьким совсем был. А я помню, и даже голос государыни как будто слышу, и понимаю прекрасно, что не погиб ещё в сорок первом, когда меня сбили, лишь поскольку меня тот поцелуй хранил.

Дядя Никита только головой в знак согласия кивнул и свой рассказ продолжил:

– Там же, в зале приёмов, уже на выходе, им каждому по памятному подарку преподнесли. Шурке матросская бескозырка досталась. Размера на три или четыре больше, чем надо, правда, оказалась, но хороша была. Российский герб, вышитый посерёдке околыша, золотом горел, а с двух сторон от него надпись, и тоже золотистого цвета, нитками шёлковыми вышита: «Память Азова». Ленточки длинные, чуть ли не до поясницы доставали, а на них золотые якоря вышиты. Маме – отрез из чёрного натурального бархата, а папе – саблю арабской работы.

А затем к ним подошла великая княгиня Ольга Александровна и ещё на секунду их задержала.

– Фрол Иванович, – обратилась она к отцу, – мой брат Михаил очень сожалеет, что не смог приехать сюда, и просил меня от его имени ещё раз поблагодарить вас за чудесное своё спасение.

Она милостиво протянула свою руку, отец поцеловал её, а затем достал из кармана металлический болт:

– Ваше высочество, за этот болт зацепилась одежда их высочества великого князя Михаила Александровича. Болт шатался, но их высочество никак отцепиться не мог. Я болт выдрал и вынес Михаила Александровича из вагона. Передал его вашему отцу, а болт у меня остался. Я его захватил с собой в надежде, что смогу увидеть их высочество и вручить ему на память эту безделицу. Если вас не затруднит, передайте при случае эту вещицу своему брату. – Он низко поклонился, и они вышли из залы.

– Вероника до сих пор донашивает жилетку, сшитую из остатков того бархата, – задумчиво вклинилась в рассказ брата тётя Аля, а он тем временем продолжал:

– Так вот кому я обязан этой аудиенцией, – сказал папа. – Не ожидал, что великий князь Михаил Александрович вспомнит обо мне по прошествии стольких лет.

– Ну, ты же помнил, – произнесла маменька, – вон даже с собой эту штуковину принёс…

– Милые мои родители, а также дяди и тёти, – взмолился я, – будьте добры, если я сплю и мне всё это снится, ущипните меня, пожалуйста, чтобы я проснулся и понял, что всё по-прежнему: отец мой родом из крестьян Владимирской губернии, из славной деревни Жилицы, где мне пришлось недавно впервые побывать, а всё, о чём я сейчас услышал, мне просто-напросто почудилось. Владик, – обернулся я к брату, – ты раньше слышал об этом? А ты, Тамара?