– Дядя Никита, – спросил я, – так что у вас улыбку-то вызвало?

– Да это к больнице отношения не имеет, это мы о своём, о старческом разговаривали, – и опять заулыбался.

– Ну, вы мне скажите, у вас сейчас что, обострение начинается?

– Ну да, вчера к вечеру один камушек вроде с места сдвинулся – боль почувствовал.

– Так вот, вы же всё равно сейчас в Москве находитесь, и временем вы не ограничены. Вот и давайте поделайте назначенные процедурки, они же безболезненные, правда? Будут камни беспокоить – значит, зря приехали, а вдруг поможет? А? Одна процедура, сами понимаете, ничего не решает, а вот после третьего, четвёртого раза, может, и начнётся улучшение. А я завтра туда, к этой кучерявенькой, загляну и поговорю. Узнаю, чем она занимается, да у своих поспрашиваю. Завтра же вам снова эта процедура предстоит? Устраивает вас такой план?

Дядя Никита не только головой кивнул, но и словами добавил:

– Завтра тоже, а выходной у неё по воскресеньям бывает.

Поехали мы домой. Как только до Битцевского лесопарка добрались, пассажиры мои чуть ли не хором попросили рассказать, что же это за «бульдозерная» выставка была и почему они про неё ничего не слышали.

– И чему вы удивляетесь? – тоже удивился я. – О чём мы раньше в газетах читали? Только об успехах нашей страны, о трудовых победах и прочем. А тут какая-то никому не интересная выставка, да и не выставка вовсе, а так, не пойми что. Просто десятка полтора каких-то, скорее всего не вполне психически здоровых, граждан решили показать прохожим свою мазню. Это что, теперь выставкой называется? Правда, организаторы, всё те же Рабин и Глейзер, прежде чем известить корреспондентов всех западных газет, которые в Москве аккредитованы, и обзвонить все посольства, чтобы те прислали лиц, ответственных за культуру, обратились в Моссовет. Там не отказали и не разрешили, просто на этот запрос не ответили, всем показалось – проигнорировали. А вот корреспонденты западных газет и представители посольств ведущих мировых держав, конечно, примчались – как же, на пленэре будет выставка современной советской живописи. И всё, что там творилось, снимали со всех сторон, а потом на Западе шумиху устроили о нарушении прав человека и прочем.

– А произошло в тот день вот что, – продолжал я. – В то же самое время, как бы совершенно случайно, на этом же пустыре местная администрация затеяла субботник. Решила его, пустырь этот, облагородить и молодыми деревцами засадить. Ну и милицию наблюдать за порядком пригласила. А тут, видите ли, какие-то несознательные на том же самом месте свои так называемые картины расставлять принялись – мешают, понимаешь, озеленителям. Чуть ли не драку затеяли с ними, пришлось милиции вмешаться, а эти ненормальные, ну точно психические, лезли и лезли. Бульдозер работал, землю сгребал, совершенно случайно на одну из этих картин наехал, так они из хулиганских побуждений у него на пути встали, под поливальные машины бросаться начали, а потом всем рассказывали, что эту провокацию вовсе не они, а власти устроили.

Я в зеркало заднего вида на дедов, членов КПСС незнамо с какого года, посмотрел – они явно занервничали, а я всё говорил и говорил:

– Видите, как получилось нехорошо. И что? Кто во всём этом виноват? Разумеется, психи ненормальные. Это любойгражданин нашей свободной страны скажет, а на вой, который из-за бугра несётся, нечего внимания обращать, они во внутренние дела нашей Родины лезут. Вот так всё закончилось, и что вы считаете, об этом нужно было писать в «Правде», да ещё на первой полосе?

– Ты это как, с сарказмом всё нам рассказывал или одобряя то, что власти творили? – спросил мой отец.

– С сарказмом, пап, конечно, с сарказмом, – ответил я.

– А дальше что было? – Смотрю, отец совсем разнервничался.

– Да ничего особенного не случилось. Некоторых из этиххудожников, от слова «худо», милиция задержала, они позднее признали, что виноваты, и покаялись, ну а повинную голову меч не сечёт, а наиболее упёртых, злостно клевещущих на наш строй, вывезли в Шереметьево, посадили на самолёт, и они на том самом Западе оказались. Потом-то выяснилось, что они с этой целью и затеяли безобразие. Там их гениями обозвали, мазня их во всех музеях мира висит, а самих чуть ли не на руках носят.

Я тяжело вздохнул и продолжил:

– Ладно, что об этом рассусоливать. Получилось, конечно, как всегда, то есть нехорошо получилось. Теперь рядом с работами Малевича, Кандинского, Шагала и других великих живописцев начала века висят полотна Рабина, Комара, Меламида и прочих им подобных диссидентов. С одной стороны, это, конечно, приятно, а с другой – наша страна в очередной раз потеряла многих по-настоящему талантливых художников, которые, так же как поэты с писателями и другими творящими людьми, имеют своё мнение и не вполне согласны с тем, что их пытаются заставить творить по указке: это можно, а вот это ни-ни.

Тем временем мы подъехали к дому. Поднялись наверх, и пока отец с дядей Никитой в моём кабинете в мягких креслах удобно размещались, я успел в учёную часть позвонить. Может, удастся узнать, что такое дяде прописали. Учёный секретарь пообещала мне перезвонить сразу же, как только ей что-нибудь удастся выяснить.

Звонок прозвучал, когда я с чашками кофе на подносе с кухни в кабинет направлялся. Быстро она сработала, молодец, хотя информация была достаточно скупой. Метод новый, большой популярности пока не снискал, но первые результаты очень обнадёживающие. Бояться осложнений не следует. Вот всё это я до дядюшки донёс, и он, слегка успокоившись, свой рассказ продолжил:

– Дотемна Иван по лавкам бегал, теперь всё в книжицу записывал, чтобы уже утром решение принять, что он ещё заказать может да в каком количестве. Когда на улице уже совсем стемнело, приехал отец Рафаил. Его возница родных в Хóлуе имел, поэтому, как батюшку высадил, в тот же миг на другую сторону Тезы отправился. Иван с отцом Рафаилом знаком не был; наслышался много, а вот увидел впервые. Священник о существовании Ивана тоже уже знал, молва – она ведь впереди людей бежит, поэтому оба удивляться друг другу не стали, а поздоровались только да имена свои назвали, и этого довольно было. А вот Пафнутий с батюшкой хорошими знакомыми оказались, поэтому даже трижды облобызались по русскому обычаю.

После этого отец Рафаил подошёл к Тихону и долго молча стоял рядом с лавкой, на которой спал больной. Затем перекрестил его и, пожелав доброго здоровья, уселся за обеденный стол. Митяй уже приготовил всё для ужина. День был скоромный, поэтому на столе оказались и мясные, и рыбные кушанья. Иван рядом пристроился, времени после обеда много прошло, и он уж успел проголодаться. После ужина батюшка вышел на улицу, пригласив с собой Ивана:

– Рассказывай, как всё было.

Ивану вновь, уже в который раз, пришлось пересказывать события предыдущего дня. Отец Рафаил слушал его не перебивая. Затем промолвил:

– На всё воля Господня, – и вернулся в трактир.

К этому времени все, кого хотел увидеть Тихон, собрались вместе. Но тот спокойно спал. Лукерья, тихонько в уголке сидевшая и занимавшаяся вязанием, вскочила, перед лавкой с Тихоном встала, руки в стороны раскинула и, заявив, что будить больного она не позволит, предложила перенести оглашение его воли на следующее утро.

На том и порешили. Феофан с супругой в свой балаган отправились, Пожарская тоже по делам убежала, у Сидора Ивановича ещё и другие больные были – он и пошёл их навестить. Филарет с Авдотьей и Настёной отправились в потешный ряд: побывать на ярманке и не зайти подивиться на то, как клоуны с фокусниками, акробатами да лицедеями народ веселят, было невозможно. В трактире, помимо спящего Тихона, остались лишь Пафнутий, отец Рафаил да Иван. Спать вроде бы ещё рановато было, поэтому они сели рядком, не обращая никакого внимания на Лукерью и Митяя, которые у стола суетились, всё недоеденное с него собирая да подметая потом пол, и начали разговоры разговаривать. Пафнутий Петрович миску с недогрызенной бараньей ногой обслуге не отдал, так с ней на коленях и сидел.