– Послушай, Иван, – попросил он, – принеси мне стаканчик воды обычной, можно прямо из-под крана, только слей её подольше, чтобы она похолоднее была.
– Дядя Никита, – спросил я, – а может, вам прямо из холодильника воды принести? У меня там всегда бутылка стоит. Я сам люблю воду похолодней, лучше всего ледяную, чтоб зубы ломило.
– Ну, чтобы зубы ломило, я уже не люблю, но холодную, прямо из холодильника, выпью с удовольствием. Ты мне большую кружку принеси, я люблю пить часто, но понемногу.
Дядя Никита отпил один глоток, пополоскал рот и проглотил воду. Я увидел, как дёрнулся его кадык. Через несколько секунд был сделан ещё один маленький глоток, и рассказ был продолжен:
– Но прежде всего мне был предоставлен небольшой отпуск, чтобы я смог от военной службы отдохнуть да с родными повидаться. Домой приехал в середине августа. С маменькой, папенькой, бабушкой расцеловался, а братьям и сёстрам подзатыльников от всей души понараздавал. Но это любя, естественно, не больно, а скорее в шутку. К октябрю уехал в Петроград, начались занятия в училище, там я на казарменном положении жил. В увольнение, конечно, отпускали. Вот в училище политическая борьба уже серьёзнее велась. Там и большевики, и эсеры, и кадеты непрерывно крутились, к себе адептов завлекая. Представляешь, какая каша в наших головах образовалась. Лозунги-то у них у всех почти что одинаковыми были, ну или, по крайней мере, похожими очень: землю – крестьянам, фабрики – рабочим. Различались только методы достижения этих целей. Меня, как романтически настроенного юнца, мне же ещё двадцати лет не исполнилось, идеи эсеров, по какой-то неясной самому причине, увлекли больше всего.
Весной, уже после отречения царя, когда к власти пришло Временное правительство, в Петроград приехала Спиридонова. Кто из приятелей потащил меня на встречу с ней в одну из квартир огромного дома, я сейчас уже вспомнить не могу, но благодарен ему по сию пору. Я на неё посмотрел, послушал да и превратился в одного из самых горячих её сторонников. Вернее, не сразу так получилось. Началось с того, что я её головой слушал, понравилось и как она говорила, и, самое главное, как она всё то, о чём говорила, слушателям – а их собралось полно, в комнате стоять было негде – представила. Очень даже наглядно у неё всё получилось.
Помню, что приятель мой, который меня на встречу со Спиридоновой пригласил и которого я уже позабыл, с ней знаком был достаточно давно. Вот я и попросил, чтобы он меня представил. Пробились мы к ней через плотную толпу, собравшуюся вокруг неё; пришлось потолкаться хорошенько, но мы пробились.
Я её только там и смог рассмотреть как следует. Достаточно высокая, стройная, в длинном чёрном платье, почти до самого пола. На затылке пучок чёрных волос внешне небрежно, но на деле очень даже опытной рукой скручен. Не красивая – в том смысле, какой в это слово обычно вкладывается, – но излучающая такое обаяние, что оно даже на значительном расстоянии чувствовалось.
Она мне руку протянула, но не так, как я привык – сложённую лодочкой и тыльной стороной, для поцелуя, а прямо, по-мужски, и пожала тоже по-настоящему, крепко. При этом не улыбнулась, нет, а прямо в глаза мне взглянула, требовательно так и внимательно, и одно слово произнесла: «Маша».
– Да-а-а, – протянул дядя Никита и замолчал.
Он сидел, смотрел в сторону окна и молчал. На дворе уже ночь глубокая, в окно ничего не видно, темнота на улице, а он всё в ту сторону глядит. Затем повернулся, на меня снова пристально так посмотрел и ещё раз повторил:
– Да-а-а. Представляешь, вот так – просто Маша, и всё. Я долго в себя после того знакомства приходил. Из училища меня поручиком выпустили. Денежное довольствие увеличилось, чему я, сам не знаю почему, обрадовался, хотя куда мне было деньги тратить, не знал. На фронте они вроде совсем не нужны. Но положено увеличить – увеличили.
Он снова в окно посмотрел, помолчал, а затем стал говорить медленно-медленно:
– Надо было на фронт возвращаться, а я всё тянул, сколько можно было. Наконец отправился в часть. Там меня буквально обескуражили новостью. Накануне германцы накрыли нашу батарею. Почти все офицеры погибли. Представляешь, офицеры погибли, а пушки целы; все до одной целы, и снарядов сколько хочешь, а командовать некому. Ну, я в память о моих погибших боевых товарищах и приказал открыть огонь. Первый же выстрел в цель попал. Та самая мортира, что наших похоронила, взлетела на воздух. За это я свой первый офицерский орден получил – Святого Георгия.
Он улыбнулся и головой покачал:
– Вот так получилось: один лишь взгляд Спиридоновой, а я и орденом награждён, и в живых остался. Ведь если бы я хоть на день раньше в часть вернулся, то в той же воронке вместе с моими товарищами лежал бы. Знаешь, такие вещи действуют почище любого спиртного – о наркотиках не знаю, никогда не пробовал, хотя среди моих знакомых многие белым порошком баловались. Верил бы я во всякую хрень, мистику например, свихнулся бы, право. Но я здравомыслящий человек и понял, что это просто совпадение, и всё. Выбросил это из головы, много всякого другого было, над чем следовало задуматься.
И он снова головой покачал, а потом дальше свой рассказ повёл:
– Отречение царя для армии стало бомбой замедленного действия. Вначале солдаты были в смятении, а затем потихоньку понеслось. Очень много в этом направлении поработали агитаторы: и большевистские, и эсеровские, да, возможно, и германские агенты этим пользовались. Призывы бросать оружие и разбегаться по домам звучали всё чаще. В нашей части такие агитаторы тоже появлялись, но мы же не в окопах вшей кормили, образно выражаясь. Мы пусть и в ближнем, но тылу были, поэтому агитаторы эти легко выявлялись и зачастую самими солдатами из расположения части выдворялись.
Но тут я сам попался. Письмо из дома получил. Когда прочитал, что папеньку в тюрьму посадили, готов был с шашкой наголо идти его из застенка выручать. Что же это за люди страной управлять вздумали, если таких патриотов, как мой отец, в тюрьмы сажают? Вот эта мысль начала меня всё чаще и чаще донимать. А вскоре ещё одна новость меня просто ошарашила, даже сейчас переживать начинаю. Представляешь, нашу батарею приказали расформировать! На фронте затишье наступило, вот командование и решило не только новых офицеров не присылать, а и меня в запас уволить, я же как вольноопределяющийся в армию попал. Ну а чтоб немного подсластить эту пилюлю, мне за военные успехи пожаловали орден Станислава третьей степени со скрещёнными мечами.
Ещё пара глотков воды. Смотрю, у дядьки моего, хотя внешне он вроде совершенно спокоен, внутри всё, по-видимому, бурлит, вон даже жилы на шее напряглись. Пришлось ему ещё немного передохнуть, и лишь после этого он свой рассказ продолжил:
– К концу мая 1917 года вернулся я в Москву. Там непонятно что творилось. Отец всё ещё в тюрьме сидел, свидания с ним не разрешали. Передачи принимали – и всё, говорили, что и этого довольно. Я разузнал, где Спиридонова находится, и пошёл к ней. Она в это время как раз в Москву приехала. Вообще в 1917 году она на одном месте редко надолго задерживалась, всё по стране металась: то в Москве, то в Петрограде, то на юг отправлялась. И везде выступала, встречалась с разными людьми, в спокойствии совсем не бывала. Шёл к ней как на заклание. Не знаю почему, но мне показалось, что лишь она сможет мне помочь отца из застенков вытащить.
Вот ведь как бывает. Один раз всего удалось мне её послушать, но этого хватило. Убедила она меня практически во всём, хотя признаться следует, что те, кто власть в стране к своим рукам прибрал, меня сами к такому решению подтолкнули. Увидела она меня, узнала, снова руку протянула. Насчёт отца сказала, чтобы я сильно не беспокоился. В тюрьме ничто его жизни не угрожает. Власть скоро сменится, и все вопросы с ним будут положительно решены. Я подумал-подумал да и предложил ей, пока свободен, свою помощь, особенно в поездках. В деньгах я тогда не нуждался, армейское жалование мне должны были платить ещё в течение года, так что «ничего мне не надо, на жизнь хватает». Вот так приблизительно я ей сказал. Она на меня только посмотрела внимательно и головой кивнула. Так я превратился в нечто среднее между личным телохранителем и секретарём. Зачастую она днём где-нибудь выступала, а по ночам мы переезжали из города в город. Оратором она была прирождённым, так владела своим голосом, что даже я, уже хорошо её знавший, каждый раз удивлялся. Она с лёгкостью переходила с какого-то почти нежного, интимного говора на грубый, жёсткий язык толпы. Получалось это так непринуждённо и почти незаметно, что я только диву давался. Лично я всегда её заслушивался: она своей речью то сознание слушателей заволакивала, то как гвозди в снарядный ящик одним ударом вгоняла – редкий мастер слова. Никакой физической близости между нами не было и, что самое главное, быть не могло. Как женщина она меня совсем не интересовала, а ей это, по-моему, и не требовалось.
