Когда-то, меня еще на свете не было, мой дед-генерал, выйдя в отставку, начал строить дачу в Барвихе, но не достроил: деньги кончились. Когда я был совсем маленький, бабушка и дедушка одно или два лета дом там снимали. Выезжали мы на дачу основательно. На грузовике, кузов которого был набит подушками, матрасами, кастрюлями, изумительным бабушкиным тазом для варки варенья, сиявшим как солнце, везли керогаз, книжки, постельное белье и столовую посуду.

Эта детская Барвиха мне запомнилась как идеальная деревня с козами, курами и утками. Потом я там не бывал очень долго, а в конце 70-х с друзьями почему-то оказался на даче, когда-то принадлежавшей Алексею Толстому, где продолжали жить его наследники. Это был обветшавший просторный дом с остатками былой роскоши – какая-то антикварная мебель, картины на стенах, которые я не запомнил. Друзья шепнули: «Хозяйка – дочь Берии и очень от этого мучается».

С тех пор я только несколько раз проезжал мимо Барвихи и про роскошь, процветающую там ныне, знаю из обыденных историй насчет жителей Рублевки. А из журнала «Арт-хроника» выяснил недавно, что бывшей дачей Алексея Толстого теперь владеет Петр Авен, с которым я когда-то был знаком, – жили в одном доме на улице Дмитрия Ульянова, там же, где Миша Рошаль и Никола Овчинников.

В этот городишко, про который я ничего раньше не слышал, мы заехали по дороге в Медзилаборец и деревню Микова, оттуда родом отец и мать Энди Уорхола. Остановились на пустынной площади, и я изумился. Не ожидал увидеть в восточном углу Словакии что-то подобное. Площадь застроена ренессансными зданиями, отдаленно похожими на те, что позже я встречал на севере Италии, в Тренто. С пышными портиками и остатками фресок. Те дома, где росписи не уцелели, выкрашены в веселые цвета. Да, все это провинциально, но тем и приятно. Местный готический собор Святого Эгидия – очень сдержанный, ясно прорисованный – действительно хорош, как и его готические алтари.

И странно, почему-то ни души. Я зашел в пивную на углу площади – там тоже пусто, только муха гудела – и выпил отличного местного пива «Шариш». Поехали дальше.

Позже я узнал, что город Бардеёв весьма старинный, что в XIV столетии венгерский король Карл Роберт Анжуйский пригласил сюда немецких купцов и ремесленников из Силезии, благодаря которым город процвел и стал одним из главных торговых пунктов на пути Запад – Восток. Потом пришла пора упадка, и неудивительно, что мало кто ныне что-то знает о Бардеёве. А место милое, вернуться бы туда.

Вскоре после приезда в Париж я познакомился с молодым художником, имени которого не помню (Андре? Анри? Арно?), по фамилии Пуассон-Кентен. Он был сыном, как мне сообщили, знаменитого когда-то психиатра-альтернативщика Пуассон-Кентена, лечившего пациентов не аминазином, а кокаином и марихуаной. Недавно я попытался узнать, был ли такой психиатр во Франции, похоже – не было. Возможно, это аберрация сознания. Но я же точно знал этого молодого художника, одетого, как положено было в конце 80-х, в куртку-бомбер, рваные джинсы и ботинки «мартенсы»?

Я тогда совсем плохо говорил по-французски и, когда Пуассон-Кентен меня при первой встрече спросил, знаю ли я Анди Вароль, выставку которого (которой) он недавно видел, честно ответил, что не знаю. Секунды через три до меня дошло, что речь идет об Энди Уорхоле, но мой знакомец остался при убеждении, что я и есть образец тупого ruskoff, про Варолю не слышавшего благодаря козням кажебистов, засевших за железным занавесом.

Берлинская стена еще вполне стояла.

При этом он придерживался, как положено было, коммунистических убеждений, но говорил, что во Франции настоящих коммунистов нет, одни фашисты.

Художник он был, по-моему, безнадежный. Делал большие коллажи из страниц бесплатных журналов, а потом их замазывал гудроном.

Как бы то ни было, у меня еще почти не было знакомых, настоящих французов, и, когда Анри-Арно-Андре предложил зачем-то поехать навестить его дедушку в Барруа, я тут же согласился: это для меня была первая поездка куда-то во Францию.

Вот и поехали на восток от Парижа, через город Труа, присоседившись к знакомым Пуассон-Кентена.

Бар-лё-Дюк я почти не видел, помню только тяжелую готическую церковь и ровненькие зеленые изгороди перед домами, а также мягкие очертания холмов, укутанные влажным воздухом. В Баре мы сели на автобус и через полчаса оказались в деревне, где проживал дедушка, тамошний нотабль, наследник династии врачей, нотариусов, банкиров и адвокатов. О таких много написал Пруст – правда, у него про Нормандию, а восток Франции все же несколько иное.

Когда мы приехали, уже было темно. Но колючая проволока, разгораживавшая участки, была видна. Потом мне кто-то из знакомых французов (не иначе, с юга или из Фландрии) объяснил, что жители округи Бар-лё-Дюк страдают любовью к колючей проволоке. Там и в Первую, и во Вторую мировые войны были страшные бои. Наверно, поэтому.

Жилищем моего приятеля оказалась голубятня, построенная не то в XIII веке, не то позже, – цилиндрическая башня из местного пористого известняка. Это был подарок дедушки. Внутри от пола до кровли ярусами идут ниши, посередине башни – огромное вертикальное бревно с опускающимся и поднимающимся воротом, позволяющим добраться до каждой ниши. Оказывается, такие голубятни монахи клюнийских аббатств строили на всем западе Европы, и их голубиная почта была по тем временам не менее эффективна, чем WWW. Может быть, от нее было даже больше толка: фон бессмысленной информации тогда точно был ниже.

В этой башне мы и провели две ночи – на надувных матрасах, с электрическим фонариком.

Утром старушка (жалко не в белом накрахмаленном чепце) сообщила, что дедушка Пуассон-Кентен ждет нас к обеду.

Он проживал в здоровенном доме конца прошлого столетия, выстроенном в идиотском неоготическом стиле. Гостиная расписана в прерафаэлитском духе: цветастые рыцари на конях, гончие собаки, томные дамы, прозрачные деревца на мерно расположенных холмах. Сделано очень хорошо. Я спросил древнего днями хозяина (к счастью, прилично говорившего по-английски), кто же это нарисовал? Он ответил, что не помнит, был какой-то нищий русский художник давным-давно, его отец дал ему кров и за какие-то деньги заказал эти картины. Полез в секретер, достал бумажку и сообщил: «А, его звали Стеллецкий».

Действительно, был такой мирискусник второго разряда, хоть и хороший, и он сильно бедствовал в эмиграции.

На столе были салфетки с лилиями, вилки и ножи с лилиями на черенках, тарелки с лилиями на ободках. Дедушка Пуассон-Кентен сказал, заметив мое внимание к этим узорам: «Да, молодой человек, я роялист. Если во Франции не будет короля, ей пиздец. Но я не такой мудак, чтобы верить, что истинная династия будет восстановлена. А в республику, в этих голлистов, коммунистов, троцкистов, националистов, христианских и социал-демократов я, блядь, не верю. Так что в этой реальности я анархист. Поживите с мое – поймете меня».

Эта мудрая клоунада много мне дала. Хорошо бы в России был царь из приличной старой семьи, от которого ничего бы не зависело. Тогда перестало бы противно жить в России.

На следующий день пошли в гости к местным виноделам, на ферму в километре от голубятни, и везде тянулась колючая проволока.

У виноделов, красномордых и сильно нетрезвых ребят, тоже было интересно. Первым делом они начали хлопать пробками, а потом стали жаловаться, как их замучило законодательство насчет «контролируемых деноминаций». «Мы же, блядь, тоже люди… Этим из Шампани, что, всё, а нам ничего? Мы же, блядь, не виноваты, что от нашего виноградника до шампанского двадцать километров, а вино-то у нас не хуже, скажи? А какого же у нас его не покупают? Самим приходится пить, блядь!»