Когда мы снимали дачу рядом с платформой 55-й километр, я все время ездил на электричке то южнее (в Ашукинскую, в Пушкин, в Челюскинскую), то на север – в Софрино, Загорск. А однажды забрался далеко, за 101-й километр, в Александров. Значение термина «101-й километр» я уже приблизительно понимал. И про Ивана Грозного, после изобретения опричнины удалившегося в Александровскую слободу, читал.

Но запустение и уныние, увиденное в Александрове, меня поразило. Там был какой-то собор (кажется, XVI столетия); если не ошибаюсь, видны были оплывшие валы и старинные кирпичные стены крепости, неряшливо побеленные поверх кирпича. Сушилось белье на веревках, протянутых между покосившимися уездными домишками и гнилыми советскими бараками.

Помню, съел бутерброд, припасенный из дома, и поехал обратно на 55-й километр. А еще помню: небо было ярко-ярко синее.

Потом в Александров меня случайно занесло ночью в июне 1983-го. Вместе со Свеном Гундлахом мы выбирались из Ростова Великого, куда попали совершенно случайно. До Александрова мы доехали на странном поезде, состоявшем из двух вагонов, но следовавшем из Хабаровска. Дальше Александрова он нас не повез, там мы часа два прозябли в зале ожидания местного вокзала, провонявшем безнадежностью, а потом в пять утра появилась электричка, ехавшая почему-то не до Ярославского вокзала, а до платформы Москва-3.

В Амстердаме праздновали День королевы. Моросил, как обычно бывает в Нидерландах, перелетный дождик. Мы с покойным Ко Винтерсом серьезно напились и накурились, так что утром, когда я осознал, что надо забираться в автобус и ехать куда-то, в место, называющееся Алкмар, меня начало подташнивать.

В тот раз я оказался в Голландии в качестве журналиста из газеты «Иностранец» в компании фотокорреспондента Саши Перепонова (перед тем как улечься спать накануне поездки в Алкмар, мы с ним еще пили можжевеловку-йеневер из пластмассовых коробочек для фотокассет) и дюжины туроператоров, которые в основном были несимпатичными тетками с пергидрольными – теперь это называется платиновыми? – волосами.

Утром небо было низкое и серое – ни признака эфемерной вермееровской голубизны. Лил дождь, вокруг унылые польдеры, огромный танкер проплыл над головой по каналу. Но потом началось чудо: в обе стороны от шоссе к идеально ровному горизонту узкими полосками потянулись делянки цветущих тюльпанов – ослепительно-желтые, красные, черные, белые, оранжевые, лиловые, лимонные. Они не сходились в предполагаемую евклидову точку схода, но и, вопреки Лобачевскому, не перекрещивались. Они тянулись в счастливую бесконечность.

Куда там Мондриану!

В Алкмаре – сырной столице Нидерландов, как быстро выяснилось, – были толпы туристов. Красномордые мужики квадратного телосложения им на потеху таскали на каких-то особенных носилках огромные круги сыра гуда. Что же, этот сыр я люблю – и молодой, и выдержанный.

В местном турбюро я выдернул из плексигласовой стойки буклетик и узнал из него важное. Во-первых, Алкмар – одно из первых поселений батавов в болотах, которые потом стали Голландией. Во-вторых, в XVI столетии злодей герцог Альба осадил Алкмар, но не смог его взять. С тех пор пошла поговорка: «Победа начинается в Алкмаре».

Я в это верю. Чтобы сделать хороший сыр, надо прежде долго культивировать болото, а потом не сдаваться всяким гадам.

В моей семье есть предание, что мой дед Степан Иванович Демакин – бастард не то внука, не то правнука того графа Воронцова (которого обессмертил Пушкин в эпиграмме про «полный будет наконец»), построившего Орлиное Гнездо, Алупкинский дворец и разбившего вокруг него роскошный парк. Так что для меня идиотская архитектура воронцовских сооружений, угнетенные крымским климатом пальмы и великолепные платаны, кипарисы да магнолии – дело родственное. Мне там мазохистски нравится.

На редкость неприятный город. Его единственное положительное качество – то, что это первое место по пути из Симферополя на южный берег Крыма, где начинает пахнуть морем. Что там было при греках, генуэзцах и татарах – не знаю. Думаю, то же самое. Ленивые и глупые оставались в Алуште, прочие тащились дальше.

По-тюркски Алчак значит «низкий, подлый». Но я люблю эту округлую, низенькую горку, с востока замыкающую Судакскую бухту. Там камни, загоревшие на протяжении веков, магический запах полыни и чабреца, а в конце апреля, если повезет, можно увидеть не только алые грозди горицвета, низенькие южные дикие ирисы, но и горные пионы. И ничего подлого мне Алчак не сделал. Он мне позволял стоять на его покатой спине и смотреть вперед – в море, назад – на гору Ай-Георгий, на восток – в сторону мыса Меганом и на запад – на крепостную гору и твердый, умный лоб горы Сокол.

Я плохо знаю этот город, хоть и бывал там несколько раз. Ну да, каналы и велосипеды, витрины с проститутками и квартиры на первом этаже с окнами без занавесок, выглядящие как мебельные магазины. Только отчего-то на диване сидит человек и смотрит телевизор.

При этом я себя в Амстердаме всегда чувствую хорошо. И музеи там превосходные. Однажды мы с Мариной Черниковой стояли в Рейксмузеуме перед «Ночным дозором» – картиной, которая, как мы сейчас знаем, вовсе не изображает ночную уличную сцену. Просто за века полотно заросло грязью, а отчистили – оказалось, Рембрандт рисовал день.

Марина сказала умную вещь: «Знаешь, почему Рембрандт – великий живописец? Я знаю, я в Голландии уже много лет живу. Здесь трудно поймать свет. Здесь нет ни лета, ни зимы. Солнце выглянет, и тут же снова небо затянут тучи. Рембрандт пытался успеть дописать картину, но боялся, торопился, старался запомнить свет и цвет и в потемках потом дорисовывал свои чудеса».

А в другой раз я стоял на Принсенграхт, кажется, и смотрел на мутную воду, пахнувшую, как мне помнится, прокисшим гороховым супом. Тут рядом уселась на придорожную тумбу здоровенная морская чайка, заорала дурным голосом. И взглянула на меня кровянисто-янтарным глазом. Он был совсем как отражающие потемки жемчуга на картинах Рембрандта.

Мы с Сашей были на Искье в начале октября – прекрасное время для юга Италии. Уже не жарко, но и до зимней промозглости еще далеко. Сплавали на Капри, а через пару дней захотелось вернуться туда, особенно чтобы подняться на Монте-Соларо и полюбоваться оттуда панорамой Неаполитанского залива.

Утро было прохладное и солнечное, великолепно пахли лимоны в садике нашей гостиницы. Мы пришли в порт, и в кассе нам сказали: «Вы что? Какой Капри? Это здесь, в гавани, тихо, а в море черт знает что, шторм. Нет, на Капри сегодня никто не поплывет». Расстроились и уселись за столиком кафе – мороженое, что ли, есть. На горизонте на самом деле крутились страшные черные тучи. И тут мы увидели: у причала стоит маленький кораблик с надписью «на Капри» и люди на него поднимаются. Мы вприпрыжку побежали, еле успели. Когда вышли в море, стало ясно: действительно шторм. Саша успела спуститься с палубы вниз, в салон-трюм, а я испугался, что рухну со страшно крутой лестницы, и вцепился в поручни, будто обезьяна. Так час и висел на них: обливало соленой холодной водой, било в физиономию жестким ветром. Из трюма вылез матрос, попытался спасти и понял, что это опаснее, чем оставить дурака-straniero там, где он оказался. Потом меня треснуло боком о поручни – наверно, я заработал трещину в ребре.