День за днем, не теряя надежды, Катя неустанно пишет обращения во всевозможные полицейские службы, в паспортные бюро и в высшие инстанции, чтобы — часто вместе с другом и писателем Германом Кестеном — продвинуться в чьем-нибудь деле вперед хотя бы на маленький шажок. «Дорогой господин Кестен, если Вы случайно наткнетесь на дату рождения Ландсхофа, внесите ее, пожалуйста, в аффидевит». И далее: «Я чувствую полную беспомощность. Хоть что-нибудь сделано для Хардекопфа?» Разыскивая в разных источниках недостающие мельчайшие детали, составляя из них целое для необходимых документов, она никогда не отступала перед трудностями. В этой работе проявилось одно из ее главных достоинств: настойчиво и упорно идти до конца. «Вчера получила от доктора Розин срочное письмо. Несмотря на категорические инструкции из Вашингтона, консул в Цюрихе отказался выдать визу д-ру Эрвину Розенталю и потребовал „персональных подробностей“, что является чистой воды саботажем. […] Кажется, консулы могут действовать по собственному усмотрению, но об этом цюрихском идет дурная слава».
Список нуждающихся в помощи был длинным, он содержал массу имен. Решилось ли наконец дело Аннете Кольб? Фрау Кольб немного далека от жизни. У нее вообще нет ни гроша, и тем не менее она хочет перебраться сюда и просит похлопотать о билете на пароход. Роберт Музиль? Этот еще может подождать. Музиль, правда, хотел бы уже уехать в США, даже ждет «подобающей его общественному положению поддержки», однако покамест ему не грозит непосредственная опасность; есть более спешные, вообще не терпящие отлагательства случаи. «Большей суммы для бедняги Вольфенштайна я при всем своем желании не могу выделить. А Лизель Франк, с которой я тотчас связалась по телефону, вообще не знает как ей быть. Очевидно, среди людей нет таких самозабвенных друзей, каких Вы, дорогой Кестен, воображаете себе. Я высылаю всего пятьдесят долларов, что при необходимой тысяче выглядит почти как насмешка. Но если Вы нуждаетесь в некой определенной сумме, ее можно набрать из многих отдельных взносов».
Испытанный соратник по оказанию помощи беженцам Эрих фон Калер описал в адресованном Кате письме ежедневные муки такой работы: «Но когда все-таки приходится — уже в который раз! — заново заводить старую канитель по оформлению бумаг для аффидевита, для нотариуса, для дачи под присягой показаний, то мы, как мне кажется, напоминаем муравейник, растревоженный легкомысленно воткнутой в него кем-то палкой, отчего его обитатели разбегаются в паническом ужасе, спасая все, что можно спасти, но только у нас, в отличие от муравьев, нет ни малейшей надежды, поскольку власти всегда опережают нас, чиня все новые и новые препятствия. Вот если бы только еще знать, во имя чего мы все это терпим».
И только сопереживание брошенным на произвол судьбы, которые вечером не были уверены, что увидят рассвет грядущего дня, заставляло Катю продолжать начатое дело, хотя у нее и Молли Шенстоун порою почти опускались руки — настолько трудна была борьба с чиновниками: «Безобразные выходки, которые позволяют себе американские власти, вызывают у меня тошноту; с их стороны было бы приличнее просто заявить, что они больше никого не пустят к себе, вместо того чтобы мучить до смерти несчастные жертвы, опутанные сетью невыполнимых условий». Но иной альтернативы не предвиделось, поэтому миссис Манн искусством своего письма по-прежнему продолжала служить тем, кто нуждался в безотлагательной помощи. В составлении писем — иногда подобострастно-вежливых в изложении просьбы и всегда весьма настойчивых в P.S., писем, где учитывалось все, от должности и характера адресата до сложившейся ситуации — с нею никто не мог сравниться.
В их принстонский период, с 1938 по 1941 год, Катя, хотя и находилась на другом континенте, с замиранием сердца буквально кожей ощущала весь ужас победного шествия по Европе гитлеровской армии, потому что наряду с чужими людьми, которым она пыталась помочь, там оставались ее ближайшие родственники, жизнь которых была во власти оккупантов: ее брат, физик Петер Прингсхайм, жил в Антверпене, когда немцы напали на Бельгию; сын Голо, находясь во Франции, присоединился к движению Сопротивления, но после заключения мира между Францией и Германией был интернирован и жил под постоянной угрозой выдачи немцам; чета новобрачных, Моника и венгерский специалист по истории искусств Енё Лани, тоже жила в страхе перед постоянными налетами немецкой авиации и отчаянно молила помочь ей перебраться в США; в конце концов и Генрих, брат Томаса, принадлежал к таким людям, которые незамедлительно оказались бы в концлагере, попади они в руки к немцам.
Но больше всего Катя волновалась за своих родителей, которые никак не могли получить разрешение на выезд, несмотря на то что коллекция майолики была продана, по требованию национал-социалистов, еще летом 1939 года на аукционе Sotheby’s[119] в обмен на обещанную визу. И только 31 октября 1939 года, всего за день до закрытия швейцарскими властями своих границ, до Принстона дошла весть о том, что буквально в последнюю минуту родителям удалось перебраться в Цюрих. А несколько дней спустя Катя получила от матери первое за последние годы незашифрованное письмо: «Ты писала как-то Петеру [брату Кати], что для родителей было бы, вероятно, лучше всего остаться в Мюнхене, поскольку им там, судя по всему, живется довольно неплохо. […] Ах ты маленькая глупышка! Да разве позволила бы я себе хоть раз одним-единственным словом обмолвиться о наших неприятностях, и разве когда-нибудь я даже намеком потревожила бы твое и без того беспокойное сердце? Не делала я этого только потому, что мне это не принесло бы никакой пользы, а тебе причинило бы только вред».
Катя даже не подозревала, что сразу после требования освободить квартиру на Виденмайерштрассе отцу было отведено строго определенное место для проживания — дом для евреев. «Вот уже два года, как мы не имели права бывать ни в театре, ни на концерте, ни в кино и ни на одной из выставок, а в определенные памятные даты нам вообще запрещалось после двенадцати часов появляться на улице. Отца лишили даже его фамилии, он вынужден был везде расписываться как Альфред Израильский, и это выводило его из себя не меньше, чем предписание получать продовольственные карточки исключительно в еврейской общине и отоваривать их в самых отдаленных магазинах. […] Ну как, достаточно? Думаю, да. Слава Богу, меня хоть миновала угроза зваться „Сарой“, и я даже счастливая обладательница арийского паспорта. Но что мне с этого? Последнее унижение отец испытал при проверке документов неподалеку от швейцарской границы; его раздели донага и со всех сторон осматривали и обстукивали. Впервые в жизни я видела его таким возмущенным».
Вполне возможно, что после столь откровенного письма матери Катя стала иначе, чем прежде, воспринимать долетавшие из Европы до Америки крики о помощи. Почему Хедвиг Прингсхайм был выдан арийский паспорт, хотя, согласно действовавшему закону, она являлась «стопроцентной еврейкой», остается загадкой. Голо Манн предположил, что «ее еврейское происхождение только потому не было доказано, что уже в начале XIX столетия семейство Дом приняло христианство».
Разрешилась, наконец, и загадка, кому старики Прингсхайм обязаны своим освобождением из лап нацистов и отъездом из страны. (Во всяком случае, Винифред Вагнер[120], которая долгие годы простирала свою спасительную длань над самыми старыми и верными почитателями Вагнера, не сумела на сей раз ничем помочь.) «Право, не знаю, как нам, наконец, удалось в самый последний момент выбраться оттуда, — писала Хедвиг Прингсхайм дочери уже из Цюриха в декабре 1939 года. — Все получилось довольно странно! Был тут у нас один эсэсовец, оберштурмфюрер, имевший, судя по слухам, непосредственное отношение к высочайшему правителю. Этому эсэсовцу было поручено по возможности быстрее выселить наш дом. Он связался с Альфредом, и тот пожаловался ему, что мы хотели бы эмигрировать, но никак не можем этого сделать, поскольку, несмотря на все предпринимаемые усилия, нам не удается получить паспорта. И вот этот господин, невзирая на его высокую должность обер-нациста, очень порядочный, любезный, необычайно благожелательный, чуткий и к тому же красивый молодой человек, тотчас с готовностью ответил: „Это я сам устрою!“ Он, не медля, уехал в Берлин, отправился в министерство, и через два дня мы держали в руках наши паспорта! В величайшей спешке привели в порядок дела и 31 октября прибыли в Цюрих. А на следующий день истекал установленный срок пересечения швейцарской границы, так что Швейцария была бы навсегда закрыта для нас! Благослови, Господи, этого оберштурмфюрера! (Безусловно, они не все свиньи, как принято считать.)»
