Дом № 65 на Стоктон-стрит — идеальная квартира: большая приемная, скорее, зал. Кабинет (с диваном, необходимая предпосылка для успешной работы Томаса Манна), десять обставленных мебелью комнат, пять ванных комнат, так что могли приехать дети и друзья. Если чего-то не хватало, то миссис Мейер великодушно приходила на помощь. У Кати было более чем достаточно поводов, чтобы быть благодарной покровительнице, она знала свой долг по отношению к «мадам», как она называла эту именитую женщину в письмах своим старшим детям. Естественно, она не была предана всей душой этой меценатке, которая даже не пыталась скрыть, что старается излечить Томаса Манна от его «женоненавистничества». Но Катя была уверена, что у нее нет причин чувствовать себя униженной. Она отнюдь не глупее этой «Мейерши», вот только не столь могущественна. В истории культуры, за исключением, пожалуй, китайского искусства, она разбиралась не хуже, а что касается творчества ее мужа, то, вспоминая времена своей помолвки, принцесса засомневалась в правильности интерпретации Агнес Мейер романа «Королевское высочество». Имма Шпёльман и Клаус Хайнрих — для Агнес Мейер это была «любовная история без любви», а Имма — «это единственный созданный Томасом Манном характер, который не отвечает собственной сути».
Звучало убедительно, но — что Катя знала лучше других — в корне неверно. Нет, ей не нравилось бывать в гостях у «богатых», обеды у Мейеров в Вашингтоне, поездки на гору Киско или в поместье в Вирджинии не вызывали у нее восторга. Неслыханная роскошь пугала ее, в то время как ее муж наслаждался ею. Правда, от попыток княгини пробудить в нем интерес к своей особе ему тоже становилось не по себе, более того, несмотря на всю благодарность этой grande dame, это мучило его. «Я думаю о союзе Иакова и Бога, который Вы описываете как средство для обоюдного исцеления, — писала Агнес Мейер по-немецки, на языке своих предков, в свойственной ей вежливой манере. — Почему при чисто человеческой встрече, когда один значительно превосходит другого, такое невозможно? Стоило бы написать монументальное произведение, для чего я непременно как-нибудь выберу время, чтобы внушить женщине, что духовные нити, которыми она инстинктивно пытается привязать к себе мужчину, не должны опутать его сетью, а стать для него избавлением, если сама она хочет достичь совершенства в своем развитии».
Томас Манн: кумир, для которого духовная нить женщины не оборачивается сетью, в которую он мог бы угодить, а совсем наоборот — именно она соединяет его с силами, открывающими ему новую свободу? Агнес Мейер: его избавительница похожа на героинь Рихарда Вагнера? Или: это Иаков и Тамар, заброшенные в Соединенные Штаты во время спиритически-эротического tête a tête[112]?
Адресату подобных интерпретаций вполне могло стать не по себе от таких разглагольствований покровительницы, над которыми он часто иронизировал в дневниках, компенсируя свою неискренность. Однако внешне он проявлял завидное самообладание. Манн отдавал себе отчет в том, что без миссис Мейер он был бы в Америке, во всяком случае вначале, одним из множества обыкновенных эмигрантов.
Катя тоже сдерживала эмоции, поскольку такое высокое покровительство обеспечивало им безбедную жизнь. Лишь в письмах Клаусу и Эрике она давала выход своим истинным чувствам к этой импозантной, занимающей столь высокое положение женщине, рядом с которой она болезненно ощущала себя неуклюжей в своих более чем скромных туалетах, с уже не идеальной фигурой — постоянная жалоба с еще мюнхенских времен — и «толстыми ногами», которыми она до неприличия громко топала при ходьбе. «Мне нечего надеть, так что в Вашингтоне произведу печальное впечатление, но я ничего не могу купить, потому что стала старой, толстой и уродливой. Не могу же я расфуфыриться».
Нет, поединка на равных между Катей Манн и Агнес Мейер никогда не было, чего не позволял их столь различный статус. «У Кати, видимо, тяжелый характер, но без нее невозможно обойтись». Эти строки из второй — незавершенной — автобиографии великосветской дамы «Life as Chance and Destiny»[113] говорят сами за себя. С позиции Агнес Мейер, то были «the days of unbroken intimacy»[114] между «Томми» и «Агнес», для Кати же это время превращалось в пытку, она ощущала себя «драконом перед воротами дома», ибо в ее задачу входило оберегать от малейших помех покой гения, предающегося размышлениям о Гёте и Вагнере, и при этом, что было не менее важно, не дай ей Бог сунуться в рабочий кабинет, когда Тамар желала побыть наедине с Иаковом:
«It is important to mention that Katia […] was never present when Mann and I wished to visit together. Some of his men friends complained that conversation with Thomas Mann were impossible, because they never were allowed to see him without his wife. This was never a problem for me».[115]
Будь Кате в то время известны эти строки, она согласилась бы с ними, но с большой оговоркой. Разумеется, она вмешивалась в разговор, если замечала, что он тяготил «Томми» или же уводил от сути обсуждаемой проблемы, однако у нее и в мыслях не было мешать беседе, если она вызывала у него деловой и чисто личный интерес. Комментарии Кати по поводу встреч ее мужа с Агнес Мейер доказывают, что она почти не испытывала чувства ревности. «Быть может, я уже писала тебе о портрете, который Агнес Мейер подготовила для книги „Month Club“[116], […] в которой отец представлен как настоящий анахорет, один-одинешенек, без жены и детей. Ах, ну что за ревнивая дурочка!» Когда речь заходила об интересах «отца», госпожа Томас Манн всегда до тонкостей знала, что надлежит делать. Ей приходилось принимать как данность переменчивые отношения, существовавшие между ее мужем и Агнес Мейер, поскольку слава, материальная выгода и, главное, полная гарантия неразглашения этого эпизода из жизни знаменитого поэта, которому была оказана весьма сомнительная честь стать преемником его превосходительства французского посла в Вашингтоне Поля Клоделя, зависели от этой женщины.
Катю одолевали более важные заботы, нежели чрезвычайно сложные отношения с «богатыми». Еще до подписания в Принстоне договора о найме дома, ей пришлось отправиться с мужем, пока еще плохо ориентировавшимся в чужом языковом пространстве, в длительное турне с лекциями по совершенно не знакомым ей пятнадцати городам, разбросанным по всему континенту. Слава Богу, вместе с ними поехала Эрика, и — благодаря превосходному знанию английского — уверенно провела отца через все подводные камни и рифы во время «Question-periods»[117]. Эрика имела огромный успех у публики, когда, приглушив голос, наполовину Пифия, наполовину Порция, помогала отцу отвечать на вопросы из зала. Уже очень скоро из них получилась отлично сыгранная команда, которая успешно функционировала вплоть до последнего десятилетия жизни Волшебника, а потому нередко Катя была задействована только на вторых ролях.
Однако в Принстоне, где они поселились 28 сентября 1938 года на Стоктон-стрит, первую скрипку играла Катя. Она с самого начала почувствовала себя легко в тамошнем академическом окружении, которое хорошо отнеслось к ней и Томасу Манну. Тем более что жена принстонского физика Молли Шенстоун проявила к ней такое участие, что миссис Манн с облегчением и радостью сразу же согласилась принять ее помощь в работе над нескончаемым потоком писем.
В этом действительно была безотлагательная необходимость, ибо просьбы о денежной поддержке несостоятельных эмигрантов, а позднее крики о помощи интернированных во Францию друзей, находившихся под угрозой выдворения в Германию, требовали англоязычных прошений и ходатайств, с чем Катя не справилась бы одна. Надо было найти поручителей для аффидевитов[118] и меценатов, гарантирующих затраты на переезд, или умолять Государственный департамент дать указание консульствам в Марселе или Лиссабоне выдать чрезвычайные визы для лиц, поименно названных в прилагаемом списке. «Вы даже представить себе не можете, — сообщала Катя в письме Эриху Калеру, — какой поток телеграмм и писем ежедневно обрушивается на нас, и всегда с лаконичной и недвусмысленной просьбой: Томми должен незамедлительно организовать для них визу в Соединенные Штаты. Создается впечатление, что вся эмиграция почитает его своим правительственным послом с неограниченными полномочиями. Естественно, несмотря на крайне незначительные шансы, мы непрерывно предпринимаем какие-то шаги. […] В конце концов вопреки господствующей повсюду твердолобости чиновников все-таки визы как-то удается раздобыть, но вот выехать из Европы почти невозможно. Из Англии вообще больше никто не может уехать из-за нехватки места в трюмах, а запрет на выезд с территории гитлеровского континента день ото дня становится все ощутимее. Не только Италия, но уже Испания и Португалия отказывают в транзитной визе евреям».
