Как жаль, что нам очень мало известно о Кате в последний год жизни Томаса Манна, когда вскоре после переезда в новый дом на смену снизошедшего на него вдохновения, завидного всплеска энергии и радости труда пришла апатия, и Кате оставалось лишь наблюдать за тем, как силы оставляли его. «Ничего не получается. Даже не стану браться за доклад».

Доклад! Этот доклад о Шиллере становился все больше и больше, под его знаком началась совместная жизнь Кати и Томаса Манн в 1905 году! «Тяжелый час» — отчет художника о совершенной работе, успешности которой, как ему казалось, угрожают «семейные обывательские путы». Потом, в течение целого полувека, — опровержение этого тезиса благодаря жизни рядом с Катей Прингсхайм. И напоследок еще раз обращение к любимому образу — но с каким трудом ему это давалось, с какими мучительными раздумьями и болезненной зависимостью от советов помощников и «ghostwriters»[179], к которым он не причислял Катю, — Томас Манн прислушивался к мнению Эрики и Голо. «Моя ничтожность, — писала Катя, — не позволяет мне осмелиться высказать какие-то мысли, я лишь способна писать любезные и льстивые отписки навязчивым корреспондентам».

«Отец, — писала она брату-близнецу, — к сожалению, выбрал не ту форму изложения. Вместо того чтобы мучиться с этим эссе („Проклятый „Шиллер“! Это так утомляет его, куда больше, чем вся его беллетристика. Господи, да кто же поможет ему в этом?“), лучше бы призвал на помощь свой талант сочинителя и принялся за второй том „Круля“, поскольку первый получил в Германии почти succès fou»[180].

Да, госпожа Манн осталась прагматиком и неукоснительно придерживалась своего старого принципа: думать только о будущем, а не о прошедшем. Планировать! Подумать, к примеру, над вопросом, стоит ли в 1955 году устраивать два юбилея: золотую свадьбу 11 февраля и восьмидесятилетие 6 июня. «Собственно говоря, нам вообще не стоило бы отмечать годовщину золотой свадьбы, потому что тогда самый великий из ныне здравствующих — кто бы это мог быть? — в июне не сумеет справиться со всеми чествованиями и прославлениями, которые на него обрушатся».

Когда речь заходила об организационных вопросах, в том числе и о проведении празднеств, Катя по-прежнему отвечала за все и выполняла роль главы семейства. Пусть во время аудиенции в Ватикане 27 апреля 1955 года ее и отодвинули — хотя она была частью его — на задний план, за проведение предстоящих мероприятий была в ответе только она. Естественно, для Волшебника 11 февраля столь же важная дата, как и 6 июня, писала она брату, так что, бесспорно, ее близнеца и свата ему хотелось бы увидеть скорее всего уже зимой; что же касается ее, то выслушивать дважды непременные изъявления «благодарности» просто выше всяких сил, хотя пока «она и пребывает в до смешного добром здравии».

Вот почему день золотой свадьбы они скромно отмечали в узком семейном кругу, с четырьмя детьми (не было Моники), которые устроили для родителей приятный сюрприз: подарили им нового Нико, двухгодовалого пуделя, вместе со стихотворением Эрики, прикрепленным к его спине.

«Зато до неприличия долго» отмечали праздник всех праздников в июне, на который «из Берна приехал сам федеральный канцлер и произнес дивную речь, а принадлежащая Швейцарской конфедерации Высшая школа присвоила ему звание Почетного доктора; потом в драматическом театре было устроено небывалое торжество, по окончании которого состоялась встреча с бернцами. Все без исключения швейцарские газеты выпустили специальные праздничные номера, мировая пресса уже просто не знала, что еще придумать; сам Кнопф[181] собственной персоной прилетел из Нью-Йорка — это уже слишком».

События обгоняли одно другое — и Катя все скрупулезно записывала: дни Шиллера в Штутгарте и Веймаре, почести, оказанные юбиляру «родным раскаявшимся Любеком». А потом, post festum[182], прием, устроенный нидерландской королевой («К. запретили делать книксен»), полный триумфа повтор речи, посвященной Шиллеру, в Амстердаме, вручение наград и оказание всяческих почестей. Наконец несколько дней отдыха на уже знакомом Нордвике, приезд брата Петера и Эммеке, а после, совершенно неожиданно, внезапные осложнения: распухла левая нога (почему Катя, посещавшая во время войны курсы оказания первой помощи, только во время визита врача поняла, что это тромб?), тут же носилки, приехала машина для перевозки лежачих больных, перелет в Цюрих, затем клиника кантона, недовольство главного врача («терпеть меня не может, не удостаивает ни словом, ни взглядом, что крайне удивительно, поскольку я с ним всегда приветлива и вежлива»), и, наконец, пятница, 12 августа 1955 года, последний день.

Катя, в трудные минуты никогда не забывавшая о чувствах сострадающих, писала об этом дне не только подруге Молли, брату Клаусу и другу Райзигеру, она во всех подробностях описала кончину Томаса Манна и в письме к Иде Херц: «Пациент все время был в сознании, иногда чувствовал себя плохо, но нельзя сказать, чтобы он очень уж сильно страдал — болезнь протекала вообще без каких-либо болей […]. После полудня он еще шутил с доктором и […] вдруг потребовал, чтобы я поговорила с ним, валлисцем[183], по-французски. К вечеру затруднилось дыхание, и ему тотчас дали кислород, но после того как приступы повторились дважды, врачи окончательно потеряли какую-либо надежду на спасение: ему дали морфий, он тотчас успокоился и мог легко дышать. Перед тем как уснуть, он потребовал очки; где-то около часа он спал, равномерно и спокойно дыша, я все время сидела подле его кровати, но даже не заметила, как в восемь часов его сердце остановилось».

Второго октября 1955 года в письме к Молли Шенстоун Катя еще раз вспомнила о долгой совместной жизни с Томасом Манном и попыталась вообразить себе ожидавшее ее, отныне одинокую женщину, будущее.

«Dearest Molly, I received so many beautiful letters after Tommy’s death, but yours certainly moved me more than all the others, and I should have thanked you long ago. But it is hard for me to write, and you know exactly how I feel. I always knew that I would survive Tommy and I knew that I had to, but I never really believed it. The Schillertour […] was […] so triumphal, a kind of a late harvest, that it must have given him satisfaction, though he had been rather sceptic about success through all his life. In Noordwijk […] he felt so well and happy as he had not done for years and insisted on my making reservations for the next year. […] He was conscious up till the end and though the shadow of death had always been present to him and goes through all his books, he obviously had never thought of it that day. […] One may call it a blessing for him that he hardly knew any decline, but this is so completely unexpected separation after more than fifty years in common I still cannot grasp. I am now here with Medi and the granddaughters for about two weeks in her lovely place, and she does her very best to cheer me up a little. All the children say, they need me, but grown up children can and must live without their mother. The one who really needed me is no longer and I cannot see much sense in my further life»[184].

Как иначе могла мыслить женщина, чья жизнь решительно была ориентирована на одного-единственного человека! Долгие годы совместно прожитой жизни Катя все делила пополам со своим мужем — не только триумфы, но и поражения, счастье и отчаяние, которое он испытывал прежде всего от неприятного ему общения, когда, например, его преследовала фрау Херц или же когда у Мейеров ему приходилось корчить из себя «величайшего современника»: «Папочке до такой степени действовало на нервы пребывание в их доме, что по ночам мне приходилось жертвовать несколькими часами сна, чтобы хоть немного успокоить его и тем самым избежать eclat[185] (что при тех обстоятельствах было бы неловко). Но я по-настоящему рада, что нам удалось избежать этого рая для богачей».