Любимое дитя — последнее по желанию родителя. Но, очевидно, в семье суждено было появиться и третьей парочке. Спустя год после рождения Элизабет семью ожидало новое пополнение — сын Михаэль; с самого начала беременность осложнялась многочисленными сомнениями и драматическими знамениями. «Катя была у Фальтина по поводу ее состояния. Он отрицал беременность вопреки всем явным признакам. Более чем странно». Выказанный докторами скептицизм, с каким они вопреки всем ощущениям матери по-прежнему «отрицали» беременность, вовсе не облегчал и без того напряженную жизнь Кати, которая в последние военные месяцы чувствовала физическую и психологическую усталость. Она желала ребенка. «Вызывало бы большую тревогу, если бы [вместо докторов] заблуждалась она», — писал в своем дневнике Томас Манн. И когда в конце сентября даже «изложенное письменно мнение врачей о необходимости прервать беременность» не сломило Катиного «физического и морального сопротивления» подобному вмешательству, муж с уважением отнесся к ее желанию. «Пятеро или шестеро, разница невелика. […] Если Катино здоровье позволяет, я, собственно, ничего не имею против, вот только Лиза (ведь в определенном смысле это мой первый ребенок) пострадает от этого и получит меньше».

Видимо, обстоятельства того времени не позволили Кате рожать в клинике. В Мюнхене происходили революционные события. «Везде сплошной хаос!» Никто не был уверен, удастся ли вообще в нужный час выйти из дому. Итак, было решено рожать дома; быть может, не самое лучшее решение, как это показали роды, пришедшиеся на второй день Пасхи, 21 апреля 1919 года. Поначалу все шло отлично. Около шести утра по раздававшимся над его комнатой шагам отец семейства понял, «что роды начались», но зная, что от него все равно не будет никакой пользы, снова улегся в постель. Он поднялся в семь, поскольку считалось, что на рождение ребенка достаточно часа. Однако неожиданно возникли осложнения, пришлось прибегнуть к щипцам, на что доктор Амман, очевидно, не рассчитывал. Во всяком случае, он вызвал ассистента и заодно велел привезти соответствующие инструменты — слава богу, никакая революционная сумятица не помешала этому делу.

Судя по всему, операция прошла без осложнений. И довольно быстро, что с облегчением констатировал отец, и вскоре Эрика сообщила ему о рождении здорового мальчика. «Все облегченно вздохнули» — и не в последнюю очередь потому, что обрадовались «мужскому полу» ребенка, что, «вне всяких сомнений, морально поддержит мать», как совершенно верно посчитал отец. Однако на другой день ею овладели сомнения, не обманули ли ее и она действительно произвела на свет мальчика. Лишь после предпринятого совместно с мужем «обследования» новорожденного она успокоилась.

В то время, пока душа тридцатишестилетней мамы полнилась радостью и счастьем, Томас Манн вынужден был признать, что не сможет «одарить этого мальчика своей нежностью, как он это сделал, когда появилась на свет Лиза».

Однако главным тогда было торжество математики, как считали Томас Манн и его тесть Альфред. Поэт высоко ценил — «Волшебная гора» подтверждает это — символическую магию чисел, хотя сам ужасно оскандалился, когда, регистрируя Михаэля, не смог назвать даты рождения своих детей, но с появлением на свет младшего сына уверенно вступил в свои права «порядок свыше». Словно строки из гимна, звучит вывод, сделанный им в «Очерке моей жизни», написанном в 1930 году: «Мои пятьдесят лет пришлись ровно на середины пятидесятилетий по обе стороны рубежа столетий, а в течение первого десятилетия, ровно по прошествии его половины, я женился[59]. Мой стремящийся к математической точности разум уясняет это, как уясняет и то, что мои дети появились на свет и живут, словно три стихотворные рифмы или танцующие в хороводе пары: девочка — мальчик, мальчик — девочка, девочка — мальчик». (Мой зять «живет формулами», заявила Хедвиг Прингсхайм со свойственной ей проницательностью еще в 1912 году.)

Катя Манн с удовольствием разрушила бы эту схему и родила еще детей. В ее более поздних письмах, адресованных старшим детям, она сетовала на судьбу за свое orba[60]. Однако она послушалась совета врачей и согласилась с желанием своего мужа: шестерых детей вполне достаточно (всего у нее было восемь беременностей, включая два выкидыша).

«Бедная Катя! Ни минуты покоя. Обзавестись шестью детьми при нынешних проблемах — чуть не написала „с домработницами“ — проблемах с прислугой — сущая катастрофа».

Вряд ли, конечно, можно было назвать состояние дел в доме Маннов столь уж катастрофичным, тут Хедвйг Прингсхайм немного преувеличила. Во всяком случае, семье Манн удалось при новом республиканском режиме сохранить довоенный уровень жизни с минимальными потерями, так что в начале двадцатых годов у них были три «вспомогательных рабочих силы»: кухарка, горничная и даже гувернантка, от услуг которой во время войны им пришлось отказаться. Растущая литературная слава главы дома и вытекающий отсюда солидный экономический базис позволяли это. Тем не менее, Хедвиг Прингсхайм права: кое-какие проблемы все-таки имелись — по крайней мере, для хозяйки дома, — в частности, связанные с «домработницами», но, в первую очередь, со здоровьем самой хозяйки и с некоторыми, скажем так, «особенностями» поведения детей.

Рождение одного за другим двух младших детей в то тревожное время пагубно сказалось на здоровье Кати Манн: вновь дали знать о себе старые болячки, грипп и бронхит, поэтому уже в 1920 году врачи вновь настаивали на длительном санаторном лечении. Сама же больная была иного мнения, она не желала покидать дом ни при каких обстоятельствах и в письмах из санатория в Альгойере убеждала мужа, что все поездки для поправки здоровья — полтора месяца весной в Кольгруб — Обераммергау, потом целых два месяца осенью в Оберстдорфе — хотя, правда, и не бесполезны, но, в принципе, абсолютно излишни. Тем не менее, терзаемая угрызениями совести, в первую очередь из-за детей, которых в мае-июне Она с тяжелым, полным сомнений сердцем оставила на попечение дочери соседей Герты Маркс, а в сентябре и вовсе только с прислугой, Катя покорилась воле мужа. (Было решено пока не менять слуг, и даже повариху Еву, которая не вполне отвечала предъявляемым к ней требованиям.)

Двое «старших», Эрика и Клаус, доставляли родителям много хлопот — и в первую очередь, естественно, матери — они плохо учились в школе и вели себя весьма легкомысленно. Мир, в котором они жили, был для них как бы поделен надвое, и каждая часть значительно отличалась от другой в зависимости от того, кто из родителей на нее влиял. Отец — большей частью незаметный — задавал ритм домашней жизни. «Доминировал пассивно», как вспоминала дочь Моника: «Определяющим для нас было скорее его существование как таковое, нежели совершаемые им действия. Он играл роль дирижера, которому не нужно было манипулировать дирижерской палочкой, отец подчинял себе оркестр уже одним своим присутствием». Но когда Томас Манн покидал свой рабочий кабинет и опять становился истинным главой семьи, он проявлял себя как разносторонне умелый и необычайно талантливый человек. Писатель обладал недюжинными способностями мима и, если бывал в хорошем настроении, блистал остроумием и завидной находчивостью, придумывал для детей фокусы, производившие на них неизгладимое впечатление. Например, он мог в одно мгновение со словами «я чувствую […], как кто-то хозяйничает в моих волосах», искусно и абсолютно незаметно засунуть в локоны девочек какую-нибудь подставку для столовых приборов… Истинный художник, испытывающий удовольствие от импровизации и театральной игры; он слыл гениальным чтецом, независимо от того, читал ли он сказку детям или отрывки из собственных сочинений в кругу друзей.

Мать — они называли ее «Миляйн» в пандан к «Пиляйн», как они звали отца, — была под стать своему мужу и в искусстве чтеца вряд ли уступала ему. В принципе, она умела все: занималась гимнастикой с детьми, плавала, играла с ними в разные игры и путешествовала; она обучала их греческому языку, играла в теннис (на даче в Тёльце, в саду, был оборудован теннисный корт, и порою сам pater familias брал в руки ракетку), присматривала за прислугой, проявляла заботу о друзьях и всегда находила выход из любых ситуаций. Она была важной персоной, но при этом хорошим другом, более того, истинно преданным другом, по крайней мере, для двух своих первенцев, которые довольно рано почувствовали себя взрослыми по сравнению со средней парой детей — Голо и Моникой; те во всем были несколько «меньше» их и менее «значительны», не говоря уже о младших, боготворивших старших сестру и брата, но порою дрожавших перед обоими от страха.