Как и его братья и сестры, Голо окончил частные курсы по базовой школьной программе на Мауэркирхерштрассе, прежде чем осенью 1918 года, то есть в девять лет, поступить в гимназию имени Кайзера Вильгельма. Там он, по его собственному признанию, был «средним учеником». Судя по мемуарам и письмам матери, его всегда считали, несмотря на возникавшие порою опасения остаться на второй год, беспроблемным гимназистом, проявлявшим особую склонность к немецкой поэзии и истории. С латынью и греческим дела обстояли тоже хорошо, а при старании даже очень. «Голо лучше всех в классе выполняет упражнения по латыни, и вообще у него все наладится».

В возрасте четырнадцати лет он по собственному желанию перешел в реформированную школу Курта Хана в Салеме. После отъезда старших детей, которые особо не считались с укладом отчего дома, Голо почувствовал, что в одиночку уже не выдержит родительского давления. Мать сразу «поняла это» и в декабре 1922 года отправилась с ним на Боденское озеро [в Салем] для предварительного разговора, который, вопреки впечатлению, оставленному некогда Клаусом, получился удачным, хотя поначалу оказанный матери и сыну прием не сулил ничего хорошего. «Если бы речь шла не о тебе, я написала бы ему [имеется в виду Курт Хан] открытку следующего содержания: „После такого не столь любезного приема я намерена отказаться от своих планов“, — призналась Катя сыну, но потом ради его блага (ведь он так хотел попасть туда!) решила все-таки смирить гордыню, что далось ей совсем нелегко. Зимой пришло наконец долгожданное разрешение. После Пасхи 1923 года Голо Манн мог начать учебу в Салеме. Он всю жизнь был благодарен матери за поддержку.

Куда сложнее обстояли дела с Моникой. Ее апатия и инертность, отмеченные с раннего детства, вызывали у Кати недоумение и раздражение, отчего и все дети в семье относились к сестре довольно недружелюбно. „Не знаю, как вести себя с этим ребенком, я беспомощна и в полной растерянности“. Поэтому не удивительно, что школьная жизнь Моники проходила совершенно иначе. Она училась — по ее собственному свидетельству — вместе с другими пятью детьми в „частном пансиончике“, расположенном в соседнем саду, где, несмотря на то что родители называли это заведение „школой“, не было ни настоящих парт, ни кафедры; по-видимому, то была своего рода подготовительная группа, на базе которой можно было поступить год спустя в „народную школу“, где училось около тысячи ребят, очевидно, общественное заведение, „с серыми стенами“, „переходами и лестницами“, „залами и дворами“ и со школьным сторожем, звонившим в звонок. Все восемь лет Моника „училась блестяще, и практически была лучшей ученицей в классе“. Проблемы начались, видимо, после перехода в „среднюю образовательную школу для девочек из высших кругов“ (ту же, где училась Эрика). Там она вела себя „дурно“ и „в один прекрасный день“ сбежала „из этой ненавистной школы“.

То, о чем как бы между прочим рассказывает в своих воспоминаниях Моника, доставило и без того замотанной матери много лишних волнений и тревог, ибо стремление дочери учиться в Салеме, одобренное семьей, наталкивалось на несогласие Эрики. „Ты сердишься на меня из-за того, что вопреки твоему совету я определила Монику в Салем? Но, пожалуй, с твоей стороны это не очень вежливо“, — говорится в письме к Эрике от октября 1924 года. Пусть Моника и напроказничала в школе для девочек (в конце концов, разве это преступление — звонить в велосипедный звонок в помещении для велосипедов во время урока закона Божьего!), пусть она и значительно отстает в развитии от своей сестры — Салем для нее, несмотря ни на что, самое лучшее. „Я уверена, genius loci[65] решает все; если он такой нравен венный и неэротичный, как в Салеме, то опасность совместного обучения не слишком велика. Ребенок непременно должен и даже обязан уехать из дому, где такая безрадостная и затхлая атмосфера, а тут еще эти неприятности в школе […], поэтому ректор Шмидт настоятельно советовал забрать ее; этот дальновидный человек сказал, что в характере Мони есть что-то от служанки и что контраст между вами, сестрами, поразителен, причем весь преподавательский состав был в свое время тобой очень доволен“.

Педагогика в доме Маннов отличалась подчас чрезмерной пристрастностью, подтверждением чему служат десятки выдержек из писем. Эрика — любимица родителей; Клаус достоин любви, одарен, но входит в „группу риска“; Голо — оригинал и индивидуалист, однако зачастую услужлив и готов помочь; Моника — наивная и неделикатная, часто безрассудная, но музыкально одаренная; Элизабет — Меди — любимица отца, оберегаемая им. „Это была, — как говорится в новелле „Непорядок и раннее горе“ о Лорхен, точной копии Меди, — любовь с первого взгляда и навек, непознанное, нежданное и негаданное чувство […], которое мгновенно завладело им, и он, изумляясь и радуясь, понял, что отныне будет во власти этого чувства до конца дней своих…“ Это „до конца дней своих“ подобно расчетливо отложенному на старость. Ту же самую надежду прямо с первого дня отец откровенно выказал в отношении своего младшего сына Михаэля.

Михаэль для Томаса Манна — скучный, неинтересный ребенок, наделенный лишь ярко выраженной музыкальностью, как и Мони („успехи Биби[66] достойны внимания“). Как бы там ни было, но годы спустя этот сын Волшебника дал жизнь любимому внуку деда, Фридо, и тем самым способствовал созданию отцом — вспомните роман „Доктор Фаустус“ — блестящего портрета „Эхо“. В общем же в отношении отца к Михаэлю доминировали холодность и отчужденность. Слава Богу, у ребенка была мать, по возможности старавшаяся сгладить недостаток внимания со стороны отца, который в новелле „Непорядок и раннее горе“ нарисовал портрет мальчика довольно резкими красками: „В глубине души он [профессор Корнелиус, герой новеллы] сознает, что жена поступает великодушнее, отдавая предпочтение мальчику, ибо беспокойная мужественность Байсера [младшего сына], вероятно, более достойна любви, чем ровная прелесть его дочурки. Но сердцу не прикажешь, думает профессор“.

Удобная максима. И тем не менее было бы неверно видеть в Томасе Манне несправедливого отца, приверженного исключительно своим симпатиям, раздражительного и вспыльчивого, от приступов ярости которого детей бросало в дрожь. Он бывал и совсем другим: понимающим и преисполненным любви, заботливым и веселым. Во всяком случае, так его описывают в своих воспоминаниях Эрика, Клаус, Моника и Элизабет. Естественно, Томас Манн вовсе не был равнодушен к детям, более того, он даже гордился ими — скорее, быть может, всеми вместе, нежели каждым в отдельности. Он относился к ним по-разному. Если дети уезжали из дому, он больше скучал по „старшим“, нежели по „средним“ и „младшим“, за исключением, естественно, Элизабет. Однако и остальные не были ему столь безразличны, как это принято считать. у

Уже одна только сцена, о которой Катя Манн поведала Клаусу и Эрике, доказывает, как сильно Томас Манн был привязан к семье. „Я по-настоящему удивилась, когда как-то воскресным вечером застала его за работой. Я подумала было, что это какая-то прибыльная статейка, но нет, ошиблась, это он писал письмо вам, старшим детям. Вот какой у вас папочка, к тому же он часто говорит, что ему в самом деле не хватает вас. А сегодня вечером он собственноручно кормил самых маленьких, потому что фройляйн Тео не было дома, меня тоже. Мони и Голо спорили о том, кто из них больше любит маленьких, и все четверо вопили как оглашенные — хоть святых выноси; сначала он ребят успокоил, а потом накормил малышей кашей, о чем мне тотчас по моему возвращению поведал счастливый Биби“.

Естественно, такие единичные случаи не меняли сути дела — Томас Манн относился к детям по-разному. Он с полной невозмутимостью полагал, что имеет все основания жить в соответствии со своими симпатиями, поэтому Моника и Михаэль прекрасно знали, что отец думал о них. „Михаэль сказал мне вчера, — доверительно сообщала Катя Манн Эрике в 1928 году, — что „герр папуля“, — только старшие и средние дети называли отца Волшебником, для обоих младших он был „герр папуля“, — исполняет желания Меди, а мои никогда. Я счастлива, что „герр папуля“ — не единственное главное лицо в семье“.