Кстати, а из чего отвар вообще? Ладно, неважно. С сахаром я и сушеные жабьи глаза слопаю.
Печенье было в форме звездочек и полумесяцев.
Вкусное.
С орешками.
Я дожевал, запил подостывшим отваром, смахнул с физиономии налипшие крошки. Хватит, пожалуй, жрать, пока задница к лавке не приклеилась. Я сюда не за этим пришел.
Я с сожалением отодвинул тарелку с печеньем.
– Еще раз прошу прощения за ранний визит, но у меня приказ.
– Да, помню. Докладывай, – де Бов приглашающее махнула рукой – той, в которой держала кружку. – Черт. Разлила.
Она потянулась к лежащей на подоконнике тряпке, не достала и досадливо поморщилась. Тряпка дрогнула, медленно поднялась в воздух и плюхнулась на стол – точно на лужу.
– Ну? Я тебя слушаю.
А. Да. Точно.
– Кхм. Крестьяне жалуются, что дети в лесу пропадают.
– Часто?
– Чаще, чем обычно. Один-два за год – это нормально. А тут за пару месяцев шесть человек. Я поначалу был уверен, что это волки. Поднял людей, те прочесали лес.
– Волков нашли?
– Ну да. Потому я и успокоился. К тому же все вроде бы прекратилось.
– А теперь, значит, опять началось, – де Бов задумчиво выколупывала из печенья орешки и складывала их на край тарелки. Привычка у нее такая, что ли – наковырять еды и мозаику из нее выкладывать?
– Вроде как. Сегодня целая делегация пришла. Помочь просили.
А я не знаю, как. Ненавижу это. Самая дерьмовая штука в жизни – беспомощность, чего бы она ни касалась.
Де Бов закончила с одним печеньем и взяла другое.
– Детали помнишь?
– Деревни разные. Друг от друга далековато. Дни разные, к луне не привязаны, – ну да, я тоже учусь. – Пропадали и мальчики, и девочки. Криков в деревне не слышали, похоже, дети просто уходили, и все.
– А может, действительно уходили? Может, в семьях конфликты были?
– А что, могло не быть? – я удивленно посмотрел на де Бов.
Твою мать, это же семья. Где еще быть конфликтам, как не здесь.
– Я имела в виду, серьезные. Может, их обижали, и они решили сбежать.
Ну я же не сбежал.
– Это как ребенка обижать нужно, чтобы он от теплой печки и миски каши в лес к волкам рванул?
– Я просто предположила. Ты действительно считаешь, что это невозможно?
– Уверен, что да. Обычные крестьянские семьи. Ничего хорошего, конечно, но в деревнях везде так. Тогда бы уже вся детвора скопом бежала.
– Может, родители пили?
– А где не пьют?
Когда мой не-папаша винищем нажирался, свиньи в хлеву в дерьмо зарывались – и ничего, жили.
Де Бов удивленно посмотрела на свои руки, отложила раскуроченное печенье и отряхнула ладони.
– Ладно. Если ты так уверен… Сколько было детям лет? Как они выглядели? Что делали до исчезновения? Откуда пропадали?
– Это действительно важно?
– Пока не знаю. Но, думаю, собирать и анализировать информацию разумнее, чем бегать с воплями по лесу. Черт, как ехать-то не хочется, – де Бов потянулась, изгибая спину, и туника обтянула все, что я еще не успел рассмотреть.
– Куда ехать?
– В деревни же. С родителями беседовать.
– Зачем? Берите допросные записи и читайте.
– Серьезно? У тебя все записано? – де Бов смотрела на меня так, будто я достал из кошеля бриллиант и вручил ей. То-то же! Я как можно равнодушнее пожал плечами.
– Ну да. Порядок есть порядок. Все допросы записываются. Если хотите, я вам их передам.
– Да. Нет! Подожди, я сейчас оденусь, вместе съездим – так быстрее!
Де Бов вымелась из-за стола и резво ускакала в глубину дома. Там что-то загрохотало, громко и мерзко заскрипели дверные петли.
Я откинулся на стену, взял расколупанное печенье – просто из жалости, чтобы добро не пропадало. Надо же чем-то время занять.
Забавная у де Бов туника. Ткань гладкая и тонкая, никогда такую не встречал. Кстати, очень гладкая, да. Если бы де Бов в этой тунике спала, то помяла бы. Значит, спит она в чем-то другом. В рубашке, к примеру. А тунику надела, когда двери пошла открывать. Стоп. И где рубашка? Вот я просыпаюсь, вот встаю, вот беру тунику и натягиваю на рубашку. Поверх. И проще, и быстрее, и задницей не отсвечиваю. А когда я надеваю тунику на голое тело? Именно! Когда рубашки нет!
Я отсалютовал самому себе кружкой.
Теперь я знаю, что де Бов спит голышом. Очень, очень полезная информация.
Куда дети деваются, я понятия не имею, зато тут я на коне.
Глава 10, в которой Марк вразумляет подчиненных
– Что?!
– Не положено. К допросным листам доступ имеют только шериф, его помощник, судьи и иные лица, властью облеченные, – писарь-монах истово таращил глаза. Ни дать ни взять один из тех святых, что отказывались отречься от веры, а потом были сжигаемы, терзаемы львами или утопляемы. Римляне были те еще забавники.
Де Бов вертела головой, переводя взгляд с меня на монаха и обратно.
Я почувствовал, что краснею. Кровь прилила к лицу, и щеки сделались горячими, как печная заслонка.
– Я. Сказал. Неси. Сюда. Листы.
– Никак не могу, милорд. Не имею права, – развел руками писарь и улыбнулся. Этот мудак отказывался выполнить приказ и улыбался.
Я шагнул вперед и сгреб монашка за грудки. Шея у него была рыхлой и дряблой, как задница старухи. Хотелось заорать и треснуть недоделка башкой об стену.
Чертов писарь. Мой приказ не выполняет чертов распроклятый писарь, который должен подпрыгивать, когда я свистну, и падать наземь, когда хлопну в ладоши.
– Я тут право, и я тут закон.
Меня похлопали по руке – той, которой я держал монашка за глотку. Я посмотрел вниз. Де Бов таращилась на меня своими круглыми глазами.
– Отойди.
– Пусти.
– Нет.
– Ты его придушишь.
– Именно. И следующему будет неповадно.
Как же мне это все обрыдло. Из раза же в раз. Повторять бесконечно, бегать и проверять, орать и пинать, чтобы делали хоть что-нибудь. Как же я ненавижу этих недоделков. Этот мой гребаный возраст и детскую физиономию. Этого распроклятого шерифа, орущего на меня при всех. Этого в задницу трахнутого Роба Малиновку с его гребаной бандой. Дьявол!
А самое поганое было то, что я тоже бы не торопился выполнять приказы сопляка, который даже шайку тупоголовых саксов поймать не может.
Сука!
– Марк. Перестань.
Монашек хрипел, морда у него была пунцовой, как задница после порки.
Я разжал руку. Писарь привалился к стене, беззвучно разевая рот. Де Бов ввинтилась между нами, уперлась в меня спиной.
– Эй. Ты меня слышишь?
Монах судорожно закивал, не сводя с меня взгляда. То-то же.
– Милорд Марк – помощник шерифа. Он может видеть допросные листы. Так?
Монах закивал еще сильнее. Как бы у него голова не отвалилась.
– Милорд Марк хочет видеть допросные листы. Ты их принесешь?
– А…
– А я слепая, не умею читать и буду смотреть в окошко. Ну? Это не противоречит правилам?
– Н-н-н-ееее, – проблеял жирный недоделок.
– Ну так неси! – рявкнул я и сдвинулся вперед, толкая грудью де Бов. Писарь ломанулся в дверь, как святой страстотерпец, за которым голые девицы гонятся. Или даже голые юноши. Быстро, в общем, и вдохновенно.
Мы с де Бов остались вдвоем, в тишине и молчании. В комнате жужжали мухи. За окном тоскливо взревывал осел. Я старался дышать медленно и ровно, сжимая руки в кулаки.
– Тебе надо пить пустырник, – вдруг заявила де Бов.
– Зачем?
– Успокаивает.
«Да иди ты», – хотелось сказать мне. Но я не сказал. Я сказал: «Он должен выполнять приказы».
– И ты полагаешь, что чем громче приказ, тем охотнее его выполнят?
– Я полагаю, что приказ выполнят тем охотнее, чем сильнее пинок.
– Спорный метод.
– Пока никого не подводил. Основа уважения – страх.
Де Бов покосилась так, будто по мне ползла гусеница. Толстая, зеленая и волосатая. Даже отряхнуться захотелось – просто на всякий случай.