Вольный, мутный разлив приносил сюда, под крутой берег, шальной простор и особенный запах лугов — корья старых, трухлявых ветел, измочаленной мокрой травы, застойного ила и чего-то еще — сырого, низинного. Запах этот пленил, будоражил, с ним приходило душе и земле обновление…

Половодье захватывало и маленький огород за сараем, где Сергей Александрович выращивал зелень и картошку. Все было свое и под боком, отпадала нужда отвлекаться, возить из деревни. Но годами вода застаивалась, и тогда огород пустовал, зарастая к закату лета бурьяном такой густоты и мощи, что одолеть его можно было лишь острой косой, и то не кося, а срубая.

В разлив соснинский огород привлекал всякую рыбу. Сюда заплывала и хитрая стерлядь, а простоватые щуки, язи — эти шутя попадались в фитиль или сеть, поставленные где-нибудь на задах двора. Без рыбы Соснин не жил, но ловил ее столько, сколько было необходимо ему одному, заезжим друзьям да двум веселым дворнягам — Чернушке и Рыче.

В нормальный паводковый год вода отступала в межень, и тогда одинокий дом, обнесенный заплотом из старых обветренных плах, окруженный с трех сторон черемуховой зарослью, красиво был виден с палубы проходящих судов, вызывая у капитанов искушение пристать хоть на час к живописному берегу.

А нюргинский берег действительно здесь создавал картину строгой нетронутости. Где-то, отсюда на север, на месте болот громоздили многоэтажье зданий, добывали и перекачивали нефть… Нюрга же вот, все живописное левобережное крутоярье, оставалась и малолюдной, и тихой, где лес в безветрие первозданно и сладко дремал, а в бурю шумел свободно, без скорбного ропота. Горы бросали тут сочные, сложные тени, солнце высвечивало охристую осыпь яров, на которых, в пленительной высоте, темнели пихтовники и нежно сквозили березняки. Уголок этот словно и был сотворен для неторопливых раздумий, трудов.

Соснин с отрадою и надеждой спешил каждый год к милому берегу. По каким бы дорогам и сколько бы долго ни странствовал, какими бы яркими впечатлениями ни насыщалась душа его, а сердце тянулось сюда, в мягкую, полную тишину. Ни в далеком краю, ни в диковинных землях, ни в городской мастерской не работалось ему так, как здесь.

Веселая Нюрга стояла когда-то на горе лицом к многоводью великой реки, а на задах, за селом, огороды, поля — до самой тайги раскорчеванная равнина. Ничего уж теперь не осталось от той Нюрги, и Соснин, в тоскливой задумчивости, приходит сюда стрелять уток. На лывы, в канавы, в ямки садились не только чирки, но и шилохвость, кряква. Вот и они, краснолапые, признали место пропащим и диким! А Соснин, упрямец, не признавал никак! Со светлой печалью оглядывал он переулки и улицы детства, безлюдные пашни и обомшелые крыши еще кое-где уцелевших изб. И не так он жалел эти избы, как жаль ему было до содрогания души черное запустение полей и одичавший колхозный сад.

Неужели никто никогда здесь не поселится вновь, не вернется, чтобы вспахать пустыри и засеять их? Неужели всем этим полям суждено дичать и дичать год от года, зарастая татарником, чернобыльником да полевой рябинкой?

А как тут шумела когда-то пшеница, клонились овсы с серебряным шелестом и как широко по нагорью озерами разливались цветущие льны!

Поля притаились. Они не мертвы. Если прислушаться, то можно услышать, поймать их долгое, терпеливое ожидание.

* * *

За все свои дни неторопливого путешествия Соснин и Туся, минуя места захолустные, попадали в иные — самые жаркие, полные жизни, работы, страстей. Забирались они к лесорубам на буровые, облетали на вертолете пылающий факелами Самотлор. Потом с облегченной душой выходили из царства болот на светлые плесы Оби, где не было гнуса, дурных испарений. Здесь во всю ширь разгуливал ветер, вздыбливая волны, шумел по лугам выспевающим разнотравьем. Косари уже начали по чистым обсохшим местам выпластывать тучный вязиль, заселяя равнину стогами. Рыбаки перебрались на стрежевые пески, где им предстояло прожить все лето до осени.

Соснин тоже времени зря не терял. Он встречался, сходился с множеством разных людей, делал наброски, этюды. И прежде бывал тут часто. Его узнавали и, когда Сергей Александрович просил, охотно позировали. Соснин мог целыми днями не расставаться с этюдником.

Тусе не только не было скучно в такие часы, но она бы себя посчитала обиженной, если бы ей вдруг запретили сидеть незаметно в сторонке и наблюдать.

Туся, следя за выражением его лица, за прищуренным, цепким взглядом, волнуется. Соснин не замечает ее, он занят своим, и Туся не сердится. Сергей Александрович работает. Желание у Туси одно — не помешать, не спугнуть…

Но вот он отвлекся, заметил ее как бы вдруг, невзначай, и прежнее все, волевое, исчезло с лица его: губы разжались и взгляд почти виноватый — прости, мол, увлекся, забыл о тебе — нехорошо!

«Ты сегодня ходила по старичкам? Старожельческий говор записывала? С утра! А потом? Ты не теряй зря времени. Чем будешь отчитываться на кафедре?»

«Я собрала уже много. И еще соберу!.. Мне интересно и говор записывать, и наблюдать за работой художника. Спасибо, что вы ни разу меня от себя не прогнали!»

«Когда я работаю, я вижу и слышу только натуру… Ты мне не мешаешь, Туся. Наоборот!»

Он соскабливал краску с палитры, мыл и протирал сухой тряпкой кисти. А Туся, не доверяя вполне тому, что он ей говорил, терзалась, что слишком шумно отмахивалась от гнуса березовой веткой! Это, конечно, его отвлекло, потому он и комкает, обрывает на полпути работу.

Ах, комары да мошки! Все из-за них. Днем гнуса не видно почти, не слышно, а к вечеру тучами льнуть начинают, гудят — житья и покоя нет.

«Ей-богу, я вам помешала, Сергей Александрович, — подошла, повинилась Туся. — Я больше не буду. Пусть они заедают меня, но так громко махать, стегаться…»

«Ты тут ни при чем. Сегодня я что-то очень устал, пора прекращать… Нас ждет ужин в «Брусничке» и прогулка по берегу Пасола… Прогулка прощальная, потому что завтра эти места мы покинем».

Он уже не сбивался, называя ее на «ты». Она же никак не хотела так к нему обращаться. Однажды он стал настаивать, Туся раскрыла глаза, как в испуге, затрясла головой:

«Не могу, не просите! Не повернется язык… Даже после всего, что между нами… Не обижайтесь, пожалуйста! Расправьте-ка брови и улыбнитесь…»

«Тогда как хочешь. — Он подчеркнул интонацией слово «хочешь». — Я терпеливый, дождусь, что ты станешь проще со мной. Хочется полной во всем взаимности!»

Она подошла вплотную, погладила жилки на правой его руке:

«Натрудилась, устала… Вы же сегодня, Сергей Александрович, без малого десять часов работали! Я засекала время. Разве правильно это?»

«Один француз сказал, что если пришло вдохновение, то его надо гнать, как собаку. — Он засмеялся. — Была бы польза, а все остальное не важно… Я и так слишком много нежусь».

«Упрек мне?»

«Никакого упрека… просто факт. Тем более я был должен сегодня хорошо поднажать: мы улетаем в Нюргу».

«Но я все равно не согласна и не согласна! — упорствовала Туся. — Загонять себя — дело последнее…»

Сергей Александрович обнял ее, рассмеялся:

«Туся! Я доволен, что день у меня нынче вышел большим, настоящим. А на прощание с Пасолом мы выпьем шампанского!»

«Вертолет нас возьмет утром?»

«Как договаривался — с утра…»

«Вы много летаете — вам не страшно?»

«Падать страшно, а не летать…»

Она смутилась.

«А у меня от высоты дух захватывает…»

«Привыкнешь. Это сначала!»

* * *

Почти неделю прожили они в северной точке края. Отсюда брала начало нефтяная река. На тысячу верст без малого пролегал ее путь на юг и восток. Здесь нефть добывали и перекачивали насосными станциями. Здесь строили город. Здесь по ночам вместе с кострами в небо взмывали пески…

Соснин давно задумал создать несколько полотен о сегодняшнем дне, написать о нефтяниках и этой земле. Он ездил на Пасол и Самотлор из года в год, внедрялся, вживался в тему и, кажется, нынче вот только почувствовал себя вправе распорядиться собранным материалом. С этой осени он и начнет…