«Наган на ремне таскаешь, но ты же не выстрелишь! А тать из кустов тебя завсегда на мушку возьмет. Каждый пойманный тобой вор готов зубы оскалить».

Бобров тогда громогласно смеялся, брал тещу за костлявые плечи, тормошил ее, как дитя, приговаривая:

«Не бойся, мать! Не вздыхай, Ксения! На воре шапка горит, если он даже и голоухий. Ловлю и тащу к ответу. А попустись — заплюют, засморкают…»

У Агафьи Мартыновны с Ксенией было свое понимание жизни: не задевай никого. Жить в тишине — милое дело. Были б только здоровые дети, самих не брала хворь, в хлеву бы скотина стояла поеная, сытая, а в огороде урожай поспевал. Воров ловить хлопотно. Добычу и снасти у них отбираешь, протоколы строчишь да судишься. Никогда тут не будешь угодным, хоть лопни.

В рассуждениях Агафьи Мартыновны соль была, но зять тещину мудрость принимал лишь отчасти, верил, что не у всех людей «совесть от тела отделилась». Это было его выражение, и он им частенько пользовался. И среди пойманных за руку встречались не все оголтелые. Кое-кому из таких правда нутро выворачивала: понимали — должность у мужика такая. Иные, конечно, старались подладиться: кто с ящиком водки, кто с меховой шапкой, кто с червонцами. Бобров гнал от себя деляг, иной раз побить грозился, однако стращанием и ограничивался, не заявлял никуда, надеялся душу расшевелить… Боброву не забывался его родной дед Евстрат и, как теперь, слышался дедов суровый и наставительный голос:

— Охулку на руку не клади!

В детстве влетало от него внуку за шалости и провинности, хотя и малы они были — грехи мальчишечьи. Без спросу лодку угнал на ту сторону — трепка. Дрозда разорил — опять выволочка. Но дед бывал добр и ласков, учил брать от тайги и реки лишь на потребу и в срок. А ведь было всего не скудно. С теперешним не сравнишь. Человек нынче наследил на земле безоглядно, ему и беду отводить. Только многих ли это заботит? У многих ли сердце болит? Нет, к стыду всеобщему! Противно смотреть, как тащат с болот белобокую клюкву, стреляют уток в запретное время, гоняются за гусями и лебедями на вертолетах! Прогресс навыворот — непостижимо уму. К кедру с бульдозером подступают — под комель ножом его, как под дых кулаком. Зачем лазить, еще упадешь! Зачем ждать, пока шишки уронит ветер, когда они выспеют! Греби успевай! И успевают… Минувшей зимой устроители леса наткнулись в здешней тайге на туши диких оленей. Лежали животные не потрошенные, только шкуру содрали с ног на лапчатые унты. Место чистое, следов вокруг никаких. Выходит, и тут применили летучую технику. Быстро, легко, достижимо, и на закон наплевать! Вот они где — враги-то, почище волков еще хищники. Аркан поскорей на таких-то накидывать, ни сил, ни времени не жалеть.

Так вот Бобров постоянно и бередил себе душу, вспоминая давние и недавние пакости против природы. Ему не терпелось поскорее выйти из дома, глотнуть свежего обского ветерка, окинуть взглядом разлив. Ядрено гуляет нынче вода по сограм-лугам, по лесным закрайкам. Июнь — нерестовый месяц. Тут бы всем рыбакам подождать, не рыскать на мотолодках, не прятать по залитым тальникам сетей, в которые лезет и стерлядь, и осетровая молодь. Так нет же — неймется! И опять, как бывало уже, не простой люд замечен на этом грабительстве. Патрули сообщали не раз, что шалят на реке «тузы районного ранга». Поймать их с поличным — задача. Мошенники — хитрые! Один Глушаков, Сидор Иванович, за семерых потянет. Был человеком когда-то, да распоясался. Креслом своим прикрывается: как же, директор леспромхоза, депутат районный, сидит в президиумах, речи правильные на митингах и собраниях держит, с подчиненных порядок спрашивает. Говорили Боброву, что Глушаков похвалялся, что он не дурак есть минтая и кильку, когда «носатые» — стерлядь и осетры — поблизости плавают. Ловил и ловить, дескать, будет, и вообще его никому не схватить с поличным. Лодка у Глушакова — птица, мотор подвесной в тридцать сил. Выжмет газ — белый бурун за кормой. Не простофиля он — спроста попадаться инспекции! Пускай там полоротых хватают, неповоротливых да поглупее кого. Ну а ежели поскользнется нога на рыбьей слизи, захомутают его — не беда: спина выручит, у Глушакова она тяжелая, широкая, многие в Медвежьем Мысу за нее прячутся, крепко ему обязаны. Спрос на лес не упал. Спрос на него растет…

Бобров понимал, с кем придется ему столкнуться, когда он забагрит его, какой поднимется «ветер». И чем пуще наглел Глушаков, тем азартнее хотелось капитану-инспектору накинуть сачок на этого деятеля.

— Доброе утро, — слышится за спиной у Боброва голос Агафьи Мартыновны. — Погодка-то вроде опять слава богу!

— Час зоревый, — охотно вступает в разговор Александр Константинович. — Ты что нынче раньше меня поднялась? Это мне, сторожевому сычу, не спится, а тебе-то чего? Еще петухи не горланили… Квас у тебя поспел?

— Поди выбродился — попробуй.

Бобров снял с легким звоном зеленую крышку с ведерной кастрюли. В нос ударило резким, душистым запахом забродившего солода. Шапкой пузырился газ, пена. Притопив кромкой ковшика разбухшие темные корки, Александр Константинович зачерпнул и стал пить, пофыркивая, как это делают на водопое кони.

— Квас — в самую меру, Мартыновна! Цены тебе, теща, нет! Погляжу — ты, вроде, и молодеть даже стала! Однако займусь — поищу дюжего старичка!

— Не сватай, прошли мои годы…

Агафья Мартыновна улыбается, оглаживает рукой передник. Глаза вопросительные, оттенены снизу дугами буроватых пятен, но глубоких, старческих морщин на лице нет. А зубы — так и вовсе на зависть: ровные, плотные, белые. Красивая была женщина, и теперь еще след былой красоты не истаял. Ксения во многом повторила мать: миловидная, малословная, доброты не отнять, к шутке склонная.

— Надолго ль опять собираешься? — спрашивает Агафья Мартыновна.

— Вон у Ксении пытай, та тебе точно скажет! А я не знаю. Может, неделя уйдет… Тут собаку не забывайте кормить, она мне зимой на охоте нужна будет больше жены… Сами досыта ешьте — не прячьте за пазуху…

С первых дней, как он взял себе в жены Ксению, усвоил Бобров с тещей этакий свойский тон и неизменно следует ему вот уже двадцать два года. Горько ли, весело, а перекинешься шуткой с милой старушкой, найдешь подходящее слово — заботы и отодвинутся, испарится тоска. Грусти только поддайся — одолеет к чертям.

Через форточку, затемненную марлей, на кухню врывалась прохлада. С уличной стороны пищали, толклись комары. Комар-пискун был нынче в большом расплоде: многоводье, тепло. Гнус досаждал ужасно, а Бобров ему все-таки радовался: комариные личинки помогут вскормиться малькам, что зародятся после нынешнего нереста. Комар в природе не бесполезен, об этом всякому не мешало бы знать. Но не приведи всевышний оказаться летом в тайге ли, в лугах без мази и накомарника! Белого света не взвидишь. Под писк комаров только в пологе крепко спится. На катере на ночь приходится плотно задраивать иллюминаторы.

На улице Солнечной, возле дома Боброва, гнуса тоже хватало. Рядом болото, лес, чуть подальше — река Панигатка, за которой луга и согра. Живет Старший Ондатр на южной окраине Медвежьего Мыса. В конце пятидесятых вот здесь, на пустыре обосновались первые нефтеразведчики, поселились сперва в вагончиках, а позже дома построили. В одном из таких и получил квартиру Бобров — в первом бараке, и номером первую — выше не дали. Строение брусчатое, в два этажа, от времени почернело. Окна Бобровых выходят с одной стороны во двор, с другой — в палисадник. Ограду замыкают сараи, за оградой возвышаются у болотца два вместительных туалета на сваях, напоминая туземные хижины. Между этими сооружениями «красуется» свалка, а дальше, направо смотреть, видны огороды. Возделанная земля есть не у всех, живущих в этом доме на Солнечной. Это уж кто как сумел развернуться. Александр Константинович, имея желание и силу, распластал целик, за годы удобрил его коровяком, облагородил, взрыхлил землицу. А она тут — тяжелая: глина с песком. Но на старание и труд отзывается, платит как может. Растут картошка и овощи, разная запашистая и полезная зелень, вроде укропа с петрушкой, чеснока с луком. Дочь Снежана понасажала цветов: отдыхайте, любуйтесь, родители! Эх, было бы только время любоваться и отдыхать. У отца вечно спешка, дела. У матери с бабушкой досуга побольше…