Но бывают другие весны…

Бывает, уйдет, искрошится лед, вода чуть прихлынет, вспучится и замрет. Не выше, не ниже — стоит на одной отметке. И продержится так до самой середины лета. А потом вдруг начнет напирать, выхлестнется из берегов, захватит все видимое и невидимое пространство.

Губителен этот разлив! Рыба уже отметала икру не на зеленое, травянистое место в кочкарнике, не по курьям и тихостойным лиманам, а в самом русле реки — на ил и песок. Быстриной унесло, погубило икринки, и напрасно в такой неудобный год ждать в рыбьем царстве приплода. Разлив застоится, и травы в лугах не вырастут. Худая, бескормная подкрадется зима, прибавит хлопот скотоводам…

Весна весне рознь. И та поистине радует притерпевшегося к неласковой жизни нарымца, когда дружно взорвется лед, зажурчит, заструится в свободном потоке вода, разольется на многие версты, напитает луга плодородным илом и откатится в нужный срок. И пойдут в буйный рост обские травы, начнут колоситься и выспевать.

Нормальный паводок обещала природа и нынче. Тихим вечером, на закате, подвинуло лед, а ночью взломало с пушечным грохотом. Подул ледоломный, пронзающий ветер. Затерло на небе синь-голубень, нагнало с гнилого угла сырого, косматого мрака. Какую уж ночь не блеснет ни звезды, ни осколка ее. И солнца не видно днями.

Притихло кругом, примолкло и ждет…

Льды уходят, а следом идут, подавая гудки, суда…

Мертвы берега еще, пусты. Нигде ни травы, ни ростка не проклюнулось. А если и показалась какая былинка где на проталине, у пенька, под забором — и та затаилась в испуге и выжидает тепла…

* * *

Охотничья страсть не удержит охотника дома. Поверх дубленки Соснин надел дождевик, натянул капюшон на шапку. Утеплился, упаковался, и то пробирает до дрожи.

Второй час сидит без движения в скрадке. Тело сковало, знобит. Жалко себя и деревья. Жалко чаек, мятущихся с криками в наступающей буре. И кажется Соснину, что весь мир вокруг бьется в сырой, коченеющей дрожи.

Озерцо перед ним было мертвым по-прежнему. Чучела уток гоняло, кружило ветром. То в кучу собьет, то порознь рассыплет. Но ниоткуда ни свиста, ни звенящего шелеста крыльев, ни брачного вскрика селезня при виде плывущих самок. А в лучшую пору сюда опускались и серые утки…

Пора бы уйти, а Соснин упрямо сидит. Непривычно ему уходить без добычи!

Ветер нарастает. А за спиной, на реке, нарастает волна. Брызги и пена столбятся в темнеющем воздухе.

Соснин выбрался из шалаша, размялся, согрелся и стал за ветлу у скрадка, прислонился плечом к шершавой, губатой коре. Может, еще и прилетит какая шальная! Охотник надеждами жив да терпением.

Кружит, гоняет по озерцу чучела уток. Вода почернела, хмарится к шторму.

Край низкой огромной тучи наполз и ударил сначала секущим дождем, который сменился густым мокрым снегом. И стало кружить в беспорядке, пушить и мести.

И вот повалило стеной! Беспроглядно, невидимо, но бело.

Стена снега металась, рвалась, становилась плотнее. Вихри неслись наискось, бились косматыми гривами оземь, цеплялись за голые ветви деревьев и льнули к стволам. Лес и земля принимали сквозь стон живую, тяжелую массу снега, и только вода, черная и клокочущая, пожирала, топила в себе эти комья и хлопья.

Соснин был очарован бешенством бури. «Вот настоящая падера́! — отмечал он в немом восторге. — Снежище валит, вихрь крутит — падера́ с неба упала!»

И стонет, и валит с ног. А река за спиной ревет зверем.

Разлив Оби здесь был километра на три. Посередине разлива как раз лежал остров, известный Соснину во всех мелких подробностях, как собственная ладонь. Там были места потайные, утиные, и Сергей Александрович, минуя льдины, было поехал туда и уж удалился изрядно от берега, но передумал, вернулся. Сейчас он себя похвалил за предосторожность. И так уж — случалось — попадал в разные заварухи. На такой большой реке приключений не миновать. Но зачем рисковать лишний раз!

Остров лежал за Обью невидимый, и над ним, пуще чем где-либо, бесновалась нарымская падера. И вообще ничего теперь не было видно, кроме близких деревьев, кустов да узкой полоски темной воды у берегового закрайка. Доведенная бурей до лютого бешенства, Обь кидалась на левый, нюргинский берег с редкой озлобленностью. Лодкам и маломерным судам и нечего думать соваться сейчас в открытые воды… Все началось, как и предсказывали синоптики. Передавали по радио штормовое предупреждение, и шторм пожаловал…

Под навесом на даче лежало натесанное смолье. Пора возвращаться, огонь разводить и согреваться горячим чаем!

Ружье за спиной, стволами к земле. Сергей Александрович движется к дому. Теперь уж и в трех шагах ничего нельзя было различить. На мочажинах следы от сапог набухали грязной студенистой кашей. Под каблуками хищно, противно чавкало, будто кто-то хватал за онемевшие ноги. Рев бури удвоился. Лес кланялся долу, и в стоне деревьев слышалось что-то предсмертное…

Не сбиваясь с тропы, Соснин дошел до знакомого выворотня, круто взял влево и вышел к забору. Раньше у входа встречали его собаки. Теперь не встречал никто. Собак застрелили прямо в конуре, ломом сорвали замок, украли краски, холсты и Тусин портрет. Так и простоял дом с распахнутой дверью до самой весны…

Соснин по памяти написал снова портрет. Схожесть с первым была большая, но ушло, улетучилось то единственное запечатленное мгновение, которое дает произведению искусства возможность быть если не жизнью, то хотя бы частицей ее.

В облике Туси уже не было той чистоты и опаляющей страсти…

* * *

Буря угомонилась к утру, но солнце лишь к полудню показалось на промытом, проветренном небе. Льдины совсем поредели и плыли дробленые, мелкие, неопасные. Из затона на той стороне вышел покрашенный толкачок, попыхтел, подымил, поразмялся перед началом большой, бесконечной работы и куда-то исчез.

«Укатил за баржей с лесом! — с нарастающим чувством радости подумал Соснин. — Погода какая! Воздух какой! Смыла вчерашняя буря и с моей души тяжесть. Унесла, как этот последний лед!»

Соснин смотрел на чистую присмиревшую Обь, в взгляд его тоже был ласков, спокоен. Даль блестела, рябила на солнце, и оттуда, из этой дали, должно было явиться чудо, желанное диво! И тотчас сверху, из-за крутизны, стал выплывать пароход — белый, величественный. Соснин узнал «Тобольск», и сердце его сладко сжалось!

«Тобольск» подруливал к Нюрге. Шальной и дурашливый, точно ребенок, Соснин вскочил на кучу ссыпанного у воды гравия и давай махать шапкой. Пароход коротко и нежно гуднул. Заметили!

«Тобольск» приближался, и бег его по тихой воде был легкий и плавный. Соснин на мостике рассмотрел капитана Ныркова, принаряженного, осанисто-строгого, стоящего с кем-то высоким, в зеленом плаще и шляпе.

«А в шляпе, плаще еще холодно!» — поежился Соснин, вспоминая вчерашнее беснование погоды.

Ближе, все ближе «Тобольск», и вот уж совсем видна, отчетливо различима дружеская улыбка на постаревшем лице Савелия Савельевича…

…Сейчас пароход выставит нос на течение, тупо уткнется в берег, парни в матросских бушлатах выкинут трап, и Сергей Александрович вбежит на палубу.