В ответ Автоном Панфилыч дико, как прежде, расхохотался.

Колчан, сидевший у конуры, прижал уши и забрался вовнутрь своего обжитого жилища…

12

Однажды Туся запропала на целый день, и Карамышев запечалился. А спросить у хозяев, куда подевалась их дочь, не решался: и так косо смотрят, особенно Фелисата Григорьевна. Возвращается ли он с Тусей с прогулки, сидит ли в саду на скамейке и тихо беседует с ней, Фелисата Григорьевна, заприметив их, соберет губы в оборку и громко, с внушением, прокашляется…

Туся вернулась к вечеру и сама постучала во флигель.

— Как хорошо, что вы здесь! — сказала она с порога. — Вы меня потеряли?

— Опять в городе у подруги были? — обрадовался ее приходу Карамышев.

— Была…

— И на почту заглядывали — нет ли письма от Сергея Александровича на «до востребования»!

— Угадали…

— Запросто — по печальному выражению ваших глаз! Только не понимаю, как можно ждать писем от человека, с которым так долго не виделись и которому, впрочем, не пишете?

Туся присела на поданный стул.

— Я писала, но ни строки не отправила. Рвала, сжигала…

— Мой вам совет: найдите немедленно Соснина.

— Я сама от него отказалась. Выходит, что предала. Он мне этого не простит.

— Откуда вы знаете? Уверен, что ваш художник грустит не меньше вас!

Туся начала говорить отрешенно:

— Как он тогда искал меня! Я боялась ослушаться матери. Надо же было в то лето ей угодить в автомобильную катастрофу! Она умоляла меня отступиться от человека, которого я любила и продолжаю любить!..

Туся была как в тумане. Скорбный вид ее вызывал сострадание в Олеге Петровиче, но ему не хотелось ее утешать. Он говорил, прохаживаясь:

— Все давно улеглось, устоялось. Я в мыслях не допускаю, что у Соснина есть другая какая-то женщина. Он ждет вас! И только вас!

— Вы ошибаетесь. Я чувствую, что ошибаетесь. Вам хочется так все представить, и вы представляете…

Она сказала это в порыве, и Карамышев задумался.

— Наверно, он занят работой и борется с одиночеством, — проговорил Олег Петрович. — Поверьте мне.

— Скажите правду… Вы меня осуждаете? — Туся сжалась, ожидая ответа.

— В том смысле, в каком вы подумали, — начал спокойно Карамышев. — Вам хватило воли лишь не на многое. Вы всем, всему миру ведь доказать хотели, что не сверчком на свете живете, а человеком и вправе с собой так поступать, как вам хочется. Но вы не подумали о другом человеке — о Сергее Александровиче. Ведь вы его несчастным сделали! А знаете, он ведь развелся, все мосты позади себя сжег! Так сильно на вас надеялся, а вы — в кусты! Поиграли — и хватит… Не собираюсь показывать тут перед вами свою проницательность, но думаю, что вы еще любите. А о нем, полагаю, и разговору нет! Вселили в него своим поведением и молодостью веру в большую любовь, заставили человека петь свои песни громче и чище, а сами потом… Я уж сказал — в сторонку! И своего-то, простите, хватило у вас характера… спасти воробья, увязшего в расплавленном варе на лавке в саду!

— И того без хвоста отпустила! — Туся засмеялась нервно, закрыла щеки руками и отняла их потом медленно, все так же отрешенно. — Вы совершенно правы, хотя мне правоту вашу… принимать тяжело. Олег Петрович! Я только потом поняла, что Сергей Александрович сильно меня любил. Ведь он поначалу ко мне прикоснуться даже боялся! Он испытывал жалость ко мне. Жалость взрослого мужчины к девчонке!.. Помните, я вам говорила, как мы на «Тобольске» ехали? Да…

Сцепив на коленях руки, бледная, Туся продолжала говорить, как бы ни для кого — в пустоту:

— Не знаю, что было тогда со мной… Он шептал что- то и просил успокоиться… Называл меня «милой девочкой», а я его — «светлый князь». «Светлый мой князь!» Ему это нравилось.

Она захлебнулась слезами, но овладела собой и умолкла. Локти ее выставились по сторонам посинело и остро, плечи расслабились немощно. Ей было трудно дышать…

— У меня есть сухое кавказское, — сказал Карамышев.

— Да… Хорошо… Налейте немного…

Карамышев налил ей и себе.

— Лучше стало. Спасибо, — сказала Туся через минуту. — Да… Мы ездили с ним по Северу. Я насмотрелась такого и столько, будто в короткое время целую жизнь прожила… Потом поселились мы в Нюрге. Вот где тишина! Такой и в родных Петушках моих нет… А погода стояла! Солнце ходило по чистому, ясному небу, долго ходило, золотом поливая водную даль, поднебесье и лес…

— Вот прочувствовали и хорошо сказали! — похвалил Карамышев.

— Ах, не надо! Что касается меня… Я вас и раньше об этом просила… В Нюрге так было здорово, что я забыла о доме, никуда не хотела оттуда и ничего не желала, только бы он был рядом, со мной. Ночевки в стогах… Рыбалки и ночи на песчаной косе у костра… Он работал. Он много работал! Однажды сказал, что будет писать мой портрет. Он усадил меня на большую доху в тени, под черемухой… Портрет был готов дней через пять. Сергей Александрович нашел ему место в простенке. Свет падал так хорошо, что я смотрелась на полотне как живая. Он сказал: «Пока этот дом здесь стоит, до тех пор висеть и портрет этот будет!» Мы с ним любили гулять по вечернему лесу. В сумерках бывает так много настороженности! Смотришь на куст, и кажется, что вот сейчас выскочит зверь или птица. Или что-то услышишь издалека — донесется какой-нибудь звук, таинственный, непонятный… Скажите, Олег Петрович, бывало так с вами?

— Бывало. И часто!

— В такое вот время тихих сумерек мы услышали нарастающий рокот мотора. Вышли на берег и видим: идет катерок, маленький, куцый, и прямо на ходу к нам поворачивает. Сергей Александрович суденышко это узнал и нахмурился. Но гости есть гости, хоть и непрошеные. Их надо встречать…

— Забавнов Гарик?

— Конечно. А с ним Паратова Рита и художник один еще, черный, широкий, бородатый, по прозвищу, кажется, Палтус… Пьяные все и галдежные… Ночь напролет куролесили. Гарик поцапался с Палтусом, а Рита Паратова и Сергей Александрович их унимали, утихомиривали… Я ушла спать на чердак, но глаз почти не сомкнула… Утром мне Рита сказала: «Ты тут отдыхаешь, любезничаешь, а там, я слыхала, мать у тебя в катастрофу попала!» Туча нашла и всю мою радость закрыла… и я вернулась домой…

— А Соснин остался в Нюрге?

— Да. Он вскоре приехал к нам. Меня на тот час дома не было. Мать его встретила со слезами испуга… Вакулик рассказывал мне: мать плачет, а он ей кулек подает — с виноградом и яблоками… Мать не берет и кричит, чтобы он не ходил больше к нам… Она догадалась, что я была вместе с ним… Он, конечно, ушел… А мать скорбно день и ночь просила пожалеть ее слабое сердце… Господи! — Туся смотрела на Олега Петровича. — Я бы вернулась к нему, но боюсь — Сергей Александрович прогонит меня! И я совсем пропаду… Пусть хоть воспоминания со мной останутся… Они ведь душу греют!

— Я попробую разыскать его, — твердо сказал Карамышев.

— И вместе с ним вы позовете меня? — тихо произнесла Туся.

— Полагаю, ему одному это будет приятнее…

Долго и грустно она молчала. Со двора Тусю окликнула мать.

— Я скоро вернусь, подождите!

Карамышев облегченно вздохнул и подумал: «И все- таки я попробую!»

* * *

И осень, и зиму Соснина не было в городе. В художественном фонде советовали искать его в Нюрге весной.

Карамышев был терпелив, дождался весны и заторопился на пристань к приходу «Тобольска».

13

Весна началась затяжная, нарымская…

По блеклому майскому небу поползли черным дымом тучи. С часу на час можно ждать белого крошева. Носом чувствуешь сырость и близость метели…

Небо забрызгано чернью берез. Ветер гнетет их и клонит. Молодые, озябшие, полные сока, они мечутся, стонут от напора тугого низовика…

Второй день по Оби несет лед. Вода поднялась, пролилась на луга, подперла яры и точит, кромсает их с жадностью. Все нынче в норме и вовремя.