Соснин хорошо привирал, и привирать ему было сейчас почему-то легко и даже не стыдно. Сам удивлялся, как он просто, легко привирает! Истинная правда касалась здесь лишь портрета Ныркова. Савелий Савельич долго не соглашался позировать художнику, а согласившись, терпеливо сидел все назначенные сеансы, потел… И вот не зря: Соснин создал что хотел. И это его создание признали…
«Не хватало им там, в Третьяковке, моей чалдонской образины! — не вдруг переварил новость Савелий Савельич. — Вот это, скажут, физиономия! Обской неводник! К тому же уже и дырявый — на берег пора выволакивать, чтобы замыло песком».
«Лет десять еще, Савелий Савельич, поборозди эти воды. Нужда в том есть. И огромная! Или шутишь? Забыл ли, что коренников запрягают первыми и последними выпрягают? Не забыл! Тогда и помалкивай. Никто прежде времени не отпустит тебя. Да ты и сам не пойдешь!»
Художник с восторгом смотрел на выразительное лицо обского речника-капитана, на всю его складную, основательную фигуру и улавливал, находил в нем черты, ранее не замеченные, упущенные. И думал, что сколько ни изучай натуру, сильный характер, а все равно до дна не исчерпаешь…
Нырков стремительно встал и, подойдя к серванту-буфету, распахнул дверцу бара.
Зеркальные стенки внутри отразили в себе многократно хрусталь и бутылки с вином.
«Что будешь пить, Сергей Александрович? Есть водка, коньяк, джин, мадера. Не утратил ли вкус к сухому? Есть и оно — грузинское и румынское!»
«Ты все тот же, Савелий Савельич! Сам — ни капли, друзьям — от души!»
«А каким же мне быть прикажешь? Я постоянен… Ну, чем же согреть твою душу?»
«Она не замерзла, Савелий Савельич…»
«Да вижу! И все же…»
«Ну, коли так… Налей-ка мадеры! Марочная — она хороша. И сахару в ней немного. Но после этого ты должен простить мне мое прегрешение!»
«Прощаю! Будь здоров! А я за чаёк возьмусь. Потом ты меня догонишь. Свежий… Горячий… Цейлонский…
Перед приходом твоим заварил… И беляши тоже вот непростывшие. Видишь? Муха над ними летает, а не садится. Лапки боится обжечь! Есть сладкие пироги со щавелем. Караси икряные…»
Соснин был сыт, но как он мог отказаться при виде такого радушия! И Сергей Александрович, выпив стакан мадеры, придвинул к себе тарелку с большим карасем, зажаренным до румяности на вольном жару. Какой нарымец когда устоит перед рыбой!
«По-прежнему ты поваров добрых держишь, Савелий Савельич», — похвалил Соснин, выламывая у карася подсушенный, хрустящий бочок.
«Добрый повар стоит доктора… Команда у нас здоровая, краснощекая. Обновляется мало. Думаю, что и кухня свою роль здесь играет».
«Мы еще знакомы не были, а я уже слышал, что такого хозяина, как капитан на «Тобольске», поискать — не найдешь. И мясом вот кормишь, и рыбой, и овощем. И в ресторан заглядывал — есть что на стол подать».
«Запас мешку не порча. Без него как? Жить без запаса, так и будет — что в кулаке, то и в рот! Запасливый нужды не терпит, это правда. Но запасать вкусный харч трудно стало. И обманывают! В прошлом году, уж по осени, влип я в историю скверную. Не слыхал?»
«Нет, Савелий Савельич. С неводом что-нибудь? Команда надумала рыбку поймать, а рыбнадзор прихватил? Теперь с этим строго стало!»
«Хуже. Боцман купил для команды и пароходных ресторанов полтораста килограммов лосиного мяса, а оно оказалось кониной!»
«Как так?»
«Провели нас мошенники, воры! Забили на пастбище лошадь, освежевали, уложили большими кусками в мешки, назвались промысловиками, мол, по лицензии добыли лося, покупайте, а то пропадет, девать некуда… А мы ночью из-за тумана стояли ниже Усть-Тыма. Ну, на свежатинку наш радетельный боцман и клюнул! Что у лося темное, кровяное мясо, то и у коня. А тут сумерки!А тут спешка! Не до разгляда было… А в Томске пришел на пароход следователь… Конь-то совхозный был, воров опознали…»
«Чистой воды криминал! Остерегайтесь теперь, Савелий Савельич, такую дичинку брать. А то где-нибудь выдадут вам росомаху за поросенка!»
«Рыбу — берем, покупаем. На реке да без рыбы! Вот погляди — на зависть красавцы! Вкусные, неприедливые. Карасей ты хоть месяц ешь каждый день — не пресытишься. Стерлядь тебе в три дня надоест!»
«Таких карасей я только на Корте ловил, на таежных озерах. Темно-золотистые, по пятаку чешуина… Уж не с Корты ли эти?»
«С Амбаров. Александровской районной прописки!»
«Нынче в Амбарах медведь у костра прямо замял человека. Какого-то физика из Новосибирска, кандидата наук. Слышал?»
«Как не слыхать, кругом говорят. — Савелий Савельич задумался. — Тайга и река — они без жертв не живут. Им, великим, свое отдай».
«Ты прав, капитан…»
«Да что теперь стали медведи! Нынче не этим, сам знаешь, живет здешний край. А чем он живет, то мимо меня не проходит, Сергей Александрович! Я ко всему тут причастен. Грузы вожу, людей и радуюсь, когда вижу со своего капитанского мостика груженые баржи, танкеры, вертолеты, снующие во все концы по неотложным делам. Ведь я Обь от Камня до Салехарда, считай, множество раз проутюжил… И все же ты птица вольнее меня! Ты и в Губе бывал, Байдарацкую и Гыданскую тундру видел. А меня туда не заносило… Ты по Чукотке бродил и по Новой Земле… Ранней весной хотелось попасть в Заполярье, к прилету туда гусей. Но нет, не бывал там Савелий Савельич и теперь уж, конечно, не побывает. Завидую тебе очень, милый Сергей Александрович! Скажи, куда теперь путь держишь?»
«На север! Замыслил создать три полотна о севере и северянах. В устье Пасола высадишь нас…»
«Так ты не один! Проговорился, каналья… Сколько вас — двое, трое? Или табором целым, артелью туда собрались?»
«С девушкой еду, Савелий Савельич! И если знать хочешь, — с молоденькой. И она не художница, не натурщица. Студентка историко-филологического факультета. Тусей зовут!»
Соснин прямо смотрел в глаза капитану, и в мягком его, чуть ироническом взгляде можно было прочесть: «Удивляйся, старик, но судить не суди. Я и сам хорошо не понимаю, что со мной происходит…»
«Ну то-то ж, дружок! — привскакивая, взрывно обрадовался Савелий Савельич, будто только того и ждал от приятеля — искреннего признания. — Хоть Нырков твой и прост, как ворона, но хитер, как бес! Духи-то я сразу унюхал — тонкие, женские. И вид твой тебя выдавал… Ты прости мою стариковскую въедливость… Все же, наверное, натурщицу взял?»
«Савелий Савельич! Я натурщиц своих с собой не вожу. Когда надо, я их пишу в мастерской. И ни один посторонний глаз не видит этого таинства. Ну, спасибо за угощение, за разговор! Я пошагал, а то меня ждут…»
«Подожди. Задержу на минутку еще. Утоли любопытство: с женой разошелся? Помню, как буйствовала однажды твоя благоверная, когда ты в Нюргу ее возил. С такой, ей-богу, не жизнь!»
«Не вспоминай, Савелий Савельич, — Соснин выставил перед ним оградительно руки. — Еще не развелся, но — разведусь… Может, я с головой нынче в самый омут кидаюсь, а ни страха в душе, ни раскаяния нет. Кидаюсь с надеждой, что выплыву! Работы хочу, понимания и временами — покоя…»
…Через два дня Соснин и Туся высадились на берегу Пасола, когда-то безвестной, а теперь широко знаменитой протоки, где, в стороне от Оби, в густоте молодого кедрового бора, тогда вовсю уже строился, рос новый город нефтяников…
«Тобольск» удалялся, а молодой штурман, склонившись картинно на поручни, с незатухающей завистью смотрел на сошедшую на берег пару.
«За борт не свались!» — подкольнул его с мостика капитан Нырков, знавший за штурманом слабость волочиться за женщинами.
Штурман выпрямился, поправил фуражку, погладил пальцем налево, направо щетинку усов и тотчас ушел с палубы. Шея его густо краснела…
10
В высокие паводки Обь подступала к домику Соснина в Нюрге — под самые окна, и он причаливал лодку прямо к крыльцу. Без лодки и шагу не может нарымец шагнуть в талое время года. Чем не конь под седлом!
Только есть-пить не просит. Смоли да подкрашивай…
