Заботы с неумолимой силой свалились опять на Пшенкина. Снова мотаться в город, встречаться, к себе зазывать!

Когда этому царству конец придет?

Снова баня. Снова застолье. Смех, шутовство, попойка.

Да что там — в чужом! И в своем пиру тяжелым бывает похмелье. Но делать нечего — толкают заботы в спину…

9

На «Тобольске», где занимали каюты Соснин и Туся Пшенкина, капитаном многие годы неизменно ходил Савелий Савельевич Нырков, мужчина на вид смурноватый, с плоским широким лицом, на котором внушительно выступал крупный нос.

Савелий Савельевич находился в предпенсионном возрасте, но о пенсии не помышлял ни сам он, ни его подчиненные. На мостик Нырков не входил, а взлетал, и только года четыре как бросил привычку помогать команде принимать и снимать грузы, по-бурлацки, когда требовалось, подставляя плечо…

В обском пароходстве знали его как непьющего, некурящего капитана. Нырков держал на «Тобольске» завидный порядок. Команда, за малым, может быть, исключением, во все месяцы признавала «сухой закон», а пассажиры, знавшие капитана лично или слышавшие о нем, в питии старались «ниже ватерлинии» не нагружаться. Пьяных Нырков вообще не терпел и старался от них избавляться, ссаживая на берег с помощью матросов и милиции. Судовой тревоги «человек за бортом» у Савелия Савельича, можно сказать, не случалось…

Нырков познакомился с Сосниным при любопытном одном обстоятельстве.

«Тобольск» пробирался чуть ли не самым последним с низовьев в затон. По Оби гнало первый ледок. Редко где еще можно было увидеть припоздавшую улететь на юг утку. Зато к последнему пароходу на берега высыпало множество разных бродячих людей. Выходили они из тайги, из болот — добытчики, заготовители, всевозможные изыскатели и просто любители приключений и путешествий. Одни давали о себе знать кострами, другие — ракетами. Пароход непременно причаливал, брал их на борт — продрогших, заросших, измученных долгими скитаниями по тайге…

Так вот однажды попал на «Тобольск» и Сергей Александрович Соснин. По трапу сначала внес он этюдник, упакованные холсты, второй ходкой поднял рюкзак со спальным мешком и палаткой. А когда затаскивал большой берестяной кузов с вяленой рыбой, то был остановлен выросшим точно из-под земли медведем. Цепь, на которой сидел косолапый, доставала до трапа, и художник глазом моргнуть не успел, как в берестяной кузов вцепилась черная лапа и потянула его к себе.

Сергей Александрович не испугался (медведи на пароходах в те годы не были редкостью — утеха матросов и пассажиров) и кузов с вяленой рыбой отдавать на растерзание зверю вовсе не собирался. Человек тянул кузов к себе, медведь к себе, и кончилось это единоборство тем, что зверь, взъярившись, слегка, но увесисто, дал хозяину рыбы леща по щеке… Завладев кузовом и поставив его между лап, медведь вынул из него одного муксуна и с этой единственной рыбиной, потеряв интерес к остальной, ушел в свое укрытие.

«Он дань с вас взял! — заметил веселый матрос у трапа.— Со всех он берет понемногу. То орехи, то рыбу, то ягоду. Вы на него не сердитесь. Он очень умный и любит дары природы!»

Соснин потирал покрасневшую щеку, качал головой и улыбался.

А минут через пять по радио передали: «Пассажира, добровольно угостившего пароходного медведя Потапыча вяленым муксуном, просят зайти в каюту капитана».

«Юмористы, — окончательно развеселился Соснин. — Сперва получил затрещину, а потом «угостил добровольно»

* * *

С тех пор Нырков возил Соснина и на север и с севера, высаживал его по желанию на любой обжитый и необжитый берег, но чаще всего причаливал ненадолго к Нюрге.

Соснин хранил своего рода верность капитану Ныркову и его пароходу. На этот же раз он и не помышлял о «Тобольске». Но, как специально, у причала стоял под парами «Тобольск» — белый, красивый, гордый. А на черной доске объявлений было написано, что пароход скоро отходит курсом на север до Сургута и места свободные есть…

Возвращаться назад было не в правилах Соснина, да и Туся радовалась, что так у них хорошо получается! Сомнения, тревоги — все отодвинулось в сторону… Ну, увидит Савелий Савельич его, ну, спросит, почему он не дал ему знать о себе, ну, подмигнет, усмехнется, мол, с кем это он отправляется в путешествие? «Развелся? Сменил старую на молодую? Давно пора». Так он, пожалуй, и cкажет, Нырков на язык мужичок больно острый…

Объяснений и разговоров не миновать, но может и так получиться, что Савелий Савельич его не заметит на пароходе. Войдут они с Тусей тайком и так же тайком покинут «Тобольск» где-нибудь около города Нефтеграда. Хорошо бы…

Однако Савелий Савельич, выйдя на мостик понаблюдать за посадкой, увидел его в толпе пассажиров.

«Вот как! — удивленно подумал Нырков. — Что ж это он не предупредил? Непонятно…»

«В диспетчерской не было для меня никаких сообщений?.. Да, дополнительных?» — спросил капитан рядом стоящего молодого штурмана, щеголеватого, с усиками.

«Нет, Савелий Савельич!» — ответил с готовностью штурман и притронулся указательным пальцем к узенькой щетке усов.

Нырков надвинул поглубже форменную фуражку, вошел в рубку, сверил свои часы с висевшим перед глазами хронометром и дал три отвальных гудка…

* * *

Все время, пока «Тобольск» выбирался из запруженной баржами и судами Томи, и после, когда пароход вырвался на обское раздолье, Савелий Савельич, угрюмый и сосредоточенный, ждал у себя появления художника Соснина.

Но наступили и промелькнули часы ночной капитанской вахты, заря запылала во всю ширь неоглядного нарымского неба, Нырков отоспался, позавтракал и снова поднялся в полдень на мостик, а приятель его так и не показался.

Лишь к вечеру, почти через сутки с минуты отплытия, дверь капитанской каюты раскрылась и вошел он,

Сергей Александрович Соснин, улыбчивый, бледноватый, распахнутый…

«Здравствуй, Савелий Савельич! Прости, что глаз не показывал! Я ведь из Томска еду, а уже миновали Колпашево… Сплю как сурок. Ужас, какая сонливость напала на меня нынче!»

«Недобор витаминов! Поэтому ешь больше зелени — лук, черемшу. Каждую весну твердят вам врачи одно и то же!» — Нырков подтрунивал. И так это колко, едко — глаза искрили.

Они обнялись, потерлись щека о щеку. Капитан усадил его в удобное, мягкое кресло, сам на диван присел. Соснин избегал пристальных взглядов Ныркова. Оба молчали довольно долго…

«И врешь же ты, паря!» — по-свойски сказал Савелий Савельич.— По тебе не видать, что заспался. Скорее — бессонницей маешься… Длинный, тощий ты стал! Одна голова, как у вяленого судака».

«Или у вяленой щуки! Ты бы еще с крокодилом меня сравнил — по зубастости. Не обижайся, что сел не сказавшись. Докучать лишний раз не хотелось. Места свободные были».

«Ну-ну! Старого не проведешь — замешана женщина! Духами от тебя тонкими пахнет».

«Одеколоном! Обильно себя окропил «Русским лесом» после бритья».

Соснин начал водить ладонями по щекам: так ему было удобнее скрывать прихлынувшее смущение и избавить себя, хоть на короткое время, от необходимости объяснять, с кем он едет, зачем и куда.

«Не мужской у нас разговор получается, — повел бровями Савелий Савельич.— Конечно, оброс ты весь тайнами, как днище парохода ракушками. Но я секретов твоих не касаюсь! Вот обидно, что ты на «Тобольск» крадучись сел. Или ты как считаешь? Уговорил меня девять часов без движения перед тобой сидеть, портрет с особы моей написал и думаешь, что на этом дружбе конец? Что все прежние отношения на сей день кончены? Нет, субчик-голубчик!»

«Усовестил, — наклонил лицо Соснин. — А насчет твоего портрета скажу тебе новость приятную. Попал он в столицу на выставку и понравился там. Есть сообщение, что Третьяковка его покупает! Поистине нам с тобой честь… А что о себе не уведомил, сел и поехал, так

я торопился. Собрался в момент, на такси и сюда…»