Шли редкие грузовые машины, шли без обгона, словно в каком-то трауре или в боязни попасть в засаду затаившегося неподалеку врага. И враг этот был, существовал — настоящий, невыдуманный: скользкая, тонкая пленка льда под колесами. Она держала водителей в напряжении, не давала им расслабиться — оглядеться по сторонам, обмолвиться лишний раз словом с попутчиком. Она сжимала шоферские нервы в кулак, а взгляд приковывала к дороге, только к дороге… Как это было все изнурительно!

После часа тихой езды Сербин, выбравшись на прямой участок, прибавил скорость. И сразу машина стала юлить. Владимир Изотович сбросил газ и придавил тормоз. «Луаз» вильнул к обочине, Сербин перекинул руль влево, и тут же машину крутнуло, потом кинуло в сторону, и она уткнулась носом в подушку наметенного у окраины снега.

— Как заносит, — произнес Погорельцев.

— Да. Уж лучше ползком, чем вверх тормашками, — ответил Сербин. — Пока удачно…

— Тормози осторожно, — посоветовал Погорельцев. — А лучше гаси на скорости.

— Вихрит-пылит, — ахнул Сербин, открыв дверцу, и выскочил. — Дурная погода на нашу голову!

Больших усилий им не потребовалось, чтобы вытолкаться. Сели и двинулись дальше, почти на ощупь. По обе стороны сдвигались забеленные снегом поля. На горизонте узкой полоской темнел еле видимый лес. Тьма все сгущалась. Скоро видна была только дорога, припорошенная белой шуршащей пылью, скользкая, точно шкура змеи. С приближением встречных машин Сербин старался прижаться к самому краю проезда и едва ли не останавливался. Погорельцев сидел с ним рядом. Напрасно Владимир Изотович убеждал его пересесть назад.

— За меня не волнуйся…

С продвижением вперед путь осложнялся. Местами лед сплошь покрывал дорогу, был толстый, отполированный, как стекло, и тянулся на целые километры. Даже на самой мизерной скорости «Луаз» вилял, юзил при малейшем давлении на тормоз, не подчинялся рулю. Оба думали об одном и том же: ударил бы разом мороз, иссушил, выжал влагу, сковал все кругом. Как бы сразу легко покатила машина! Но, видимо, напрасно было ждать нынче скорого холода. Синоптики предсказали теплую зиму, и вот их предсказания сбываются. И тепла нет — сырая промозглость, десять градусов ниже нуля. Непривычно для здешних мест видеть такую погоду в конце ноября.

— Скажи — дорожка! — все более удивлялся Сергей Васильевич, поерзывая на сиденье. — Мы с тобой по такой еще не езживали!

— Не приходилось.

— А летом тут благодать, — продолжал Погорельцев. — Я часто на автобусе ездил в тот год, когда телятник в колхозе «Май» подряжался строить. Председатель мне тогда все пышкинские окрестности показал — на косачей охотились.

— Он сам — охотник?

— Еще какой, если выберет время! Влет любит стрелять. Познакомишься с ним… Осторожно! Скоро пологий спуск, за ним — крутой подъем. Без разгона не одолеть.

— И внатяг?

— Сползем.

— Попробуем выбраться. Не возвращаться же назад!

Перед самым спуском Владимир Изотович остановился, прижавшись к обочине, и они вдвоем вышли проверить дорогу. Тягун уходил метров на двести и кончался у насыпи, перехвативший собой русло неширокой речушки. Широкогорлой дренажной трубы вполне хватало, чтобы поток весной не задерживался. Подъем за насыпью был действительно крут. По ту сторону речушки, на возвышенности, чернел густой ельник, отчетливо различимый в рассеянном свете фар. Оттуда, из-за ельника, машины не показывались все время, пока охотники изучали обстановку, прикидывая, как лучше и на какой скорости им одолеть подъем.

«Луаз» стоял, поуркивая мотором, буравя черноту ночи снопами яркого света. Сербин подумал о машине, как о живом существе, готовом по его, Сербина, воле пуститься в опасный бег.

— Ты все же, Сергей, назад пересядь, — непререкаемо как-то и в то же время просительно сказал Владимир Изотович. — Весу задку придашь!

Погорельцев весело, раскованно рассмеялся.

— Во мне вес-то бараний!

— Все равно пересаживайся.

Сергей Васильевич спорить не стал. Усевшись на заднем сиденье посередине, он подтолкнул легонько Сербина в спину. Владимир Изотович, сделав мягкий протяженный выдох, пустил машину в плавный, скользящий ход. «Луаз» шел ровно, напором, готовый казалось, перемахнуть все видимые и невидимые препятствия.

Дорога набегала на них стремительно. Вот миновали спуск и седловину насыпи, вот начали забирать в гору. На середине подъема Сербин переключился и свободно взял крутизну. Никто им не попался навстречу, не помешал, и это радовало. Сейчас они были одни в темноте сырой, студеной ночи, в неперестающем вихрить снеге, на пустынной дороге.

— А ты говорил! — весело сказал Сербин. — С ходу съехали-въехали!

— Гоп скажем после. Еще будут спуски. Еще подъемы.

С осторожностью одолели километров пятнадцать. Снег повалил гуще, ветер усилился — напористо, как в парус, ударил в брезентовый верх машины. Голые кусты у дороги метались, будто живые. Мелкий березняк поодаль кланялся долу, почти касаясь земли вершинами. Дьявольская погода не утихала.

Сербин покашливал. Погорельцев молчал. Оба смотрели на полотно дороги. Все было пустынно, мертво. Но вот впереди, так неожиданно и тревожно, засветились в тумане огни чьей-то машины. Не понять было сразу — идет машина или стоит. Приблизившись, поняли: что-то с кем-то случилось.

— Занесло… Да сильно! — проговорил Сербин.

— Может, испугом отделались, — глухо отозвался Погорельцев.

Заметили, как от машины, сползшей в кювет, выскочил на обочину хромающий человек. Он наклонялся, хватал горстью снег, тер им лицо.

Они подъехали вплотную. Фары «Луаза» отчетливо вырвали из темноты худую фигуру на искривленных ногах — лицо в крови, но не испуганное, не озлобленное: наоборот, человек улыбался.

— Здорово, ребятки! — сказал извинительно, мягко. — Вот угораздило сверзиться. — Он протянул руку. — Денежкин, Пантелей Афанасьевич! Пенсионер, фронтовик, инвалид — так сказать, полный набор! Выручайте, братки, если сможете…

— А что вам в такую погоду дома-то не сиделось? — спросил Сербин. — И машина у вас… не та, чтобы гололед могла брать.

— Ваша правда, — не обиделся Пантелей Афанасьевич. — «Запорожец» с ручным управлением. Две инвалидных коляски уже износил с пятидесятого начиная года.

Прихрамывая, Денежкин подошел к «Запорожцу», пошарился в машине, вернулся оттуда с пачкой папирос и закурил, прикрываясь от ветра.

— Сильно разбились? — поинтересовался Погорельцев.

— Слегка… — Пострадавший жадно затягивался, огонь папиросы зло краснел на ветру. — Конечно, погода для нашего брата водителя нынче — смерть. Не знаю, куда вы спешите, а меня, милые, нужда гонит… Попробуйте дернуть, ребята, шнур капроновый есть.

— Давно сидите? — спросил Сербин.

— С часок уже. То попадались машины, а тут — как отрезало. Все откапывался, думал — выберусь.

— Хорошо вы его откопали, — сказал Погорельцев, оглядев «Запорожец». — Намучились… Далеко вам еще?

— До Пышкина.

— Попутчики, значит, — ответил Сербин.

— Вот бы выбраться, да и вместе, не торопясь, друг за дружкой, — мечтательно говорил Денежкин, прикасаясь ладонью к кровоточащей ссадине. — Видите, дело какое — сын у меня заболел. Ездил в город лекарство ему доставать, ненашенское, завезенное то ли из Индии, то ли еще откуда. Ну достал! Не отказали фронтовику… Раздумывал — ехать не ехать, хотел переждать, а душу грызет. Подался себе помаленьку да полегоньку, тягун остался позади. Катил, пока самосвал не напугал меня встречный: чуть увильнул от него — и готово!

Капроновый шнур закрепили, Сербин сел в свой «Луаз», а Погорельцев и Пантелей Афанасьевич налегли сзади — упирались, кряхтели. «Запорожец» подрагивал, но с места не страгивался, потому что колеса «Луаза» на льду пробуксовывали, сильного натяжения не получалось. Помучились и оставили.

— Не взять вам его — зарюхался капитально, — махнул рукой Денежкин. — Поезжайте, братушки, раз не выходит. Буду кого помощнее ждать.

— А если вы с нами — до ближнего села? — предложил Погорельцев. — Найдем там трактор. А?