— По такому-то позднему часу кого дозовешься, — не сразу ответил Пантелей Афанасьевич. — День субботний, мужики поди что и выпили, по теплым постелям лежат. У ночи свои заботы. Да и машину оставить беспризорную боязно.
— Резон, — согласился с ним Сербин. — Живо найдутся лихие ребята. — Сейчас — никого, а отвернись — нанесет вьюгой. И вытащат, и угонят.
— Найдутся лихие, как таким не найтись! — подхватил эту мысль Денежкин. — У меня прежде-то раз инвалидку даже укатывали. А тут — машина. И машина приличная, для села даже очень удобная.
— Мы вас не оставим, — уверил его Погорельцев, зная заведомо, что Сербин не возразит ему.
— Давайте еще попробуем на рывок, — предложил Владимир Изотович. — Авось…
Но и этот «авось» ничего не дал: колесам «Луаза» сцепления не хватало.
— Будем большую машину ждать, — вздохнул Погорельцев. — Посидим с часок, если никто не появится, пойдем собирать дрова, костер разведем — и до рассвета.
— Идемте, к нам, Пантелей Афанасьевич, — позвал Сербин. — За час, глядишь, что-нибудь и прояснится. Не вымерла же совсем дорога.
— А ветер-то воет! А снег… — протяжно сказал Пантелей Афанасьевич, рукавом прикрываясь от воющей вьюги.
Пока работали — было жарко. Остановились — летучая сырость начала отнимать тепло. Уселись плотнее. Денежкин закурил, выдыхал дым в сторону. Смотрели вперед, озирались назад. Огней ниоткуда не показывалось. Одна поземка гуляла, резвилась по скользкому льду.
— Чем ваш сын заболел-то? — спросил Погорельцев.
— Пашка-то? Провалился под лед на озере — посередке как раз. Нелегкая понесла блеснить окуней, а лед еще тонкий. Барахтался долго, остыл и занемог крепко. Заядлый он на рыбалку, охоту, нестерпимо какой заядлый! — говорил Денежкин, как бы и осуждая, и радуясь, что сын у него такой.
— Страсти знакомые, — весело подхватил Сербин. — Мы с другом сами таковские.
— И Пашка мой! В колхозе лучший механизатор. Теперь вот простыл в одночасье — крупозное воспаление легких…
— В войну моя мать от этого померла, — заметил Сербин. — Болезнь тяжелая, а лечить было нечем.
Пантелей Афанасьевич вздохнул, приоткрыл дверцу машины, кинул окурок и стал рассуждать:
— И теперь ее трудно лечат — пневмонию-то. Микробы к пенициллину, говорят, приспособились. Пашку кололи, кололи, а он все хрипит, в беспамятстве. Из кризиса еле выцарапался. Изболелся — глядеть не на что. От слабости так потеет, рубаху хоть выжимай. Врачи осложнений боятся. Лекарство ценное выписали, а его у нас в Пышкине нет. Или есть, да простому смертному не показывают. Я и попер в город…
— А до пенсии где вы работали? — все больше проявлял интерес к Денежкину Погорельцев.
— В нашем колхозе, где и Пашка. По инвалидности — сторожем. Хозяйство у нас хорошее, никакой показухи. Председатель — голова! Урожаи добрые снимаем. И строительство крепко продвинулось. Пасеки прибыль дают. В общем, живем не худо.
— Как здоровье-то у Петра Петровича? — спросил Погорельцев.
— У Кошелева? А неважное тоже. На сердце жалуется. Он в нашем «Мае» уже много лет, а работа такая, что на износ. В передовых ходить — крепко упираться надо… А вы к нам чего?
— На природу полюбоваться едем, — шутливо ответил Сербин.
— Погода неподходящая, братушки. Зверь погода! Света не видно белого. А летом!.. — Пантелей Афанасьевич помолчал. — Наши угодья большие, все по Чулыму — поля, луга, лес. Озер хватает. Места приметные.
— Согласен. Но природа и у нас скудеть начала, — возразил Погорельцев.
— Это вы насчет рыбки и живности разной? — спросил Пантелей Афанасьевич. — Отрадного, точно, мало. Леса основные вырубили, а из того, что осталось, сберегаем плохо. То шелкопряд пожрет, то пожар. Позапрошлый год выпал засушливый, кедрачи и давай пластать! Один леспромхоз два месяца не работал — с огнем воевал. И далеко от Пышкина горело, а как ветер понесет в нашу сторону, так дымище завесой. Глаза слезились, в горле першило, белые шторы на окнах темнели — бабы потом отстирать не могли. И так было до тех лор, пока проливные дожди к осени не пошли.
— Дым от ваших пожаров и города достигал, — заметил Сербин.
— Как не достигнет, когда огонь пластал на многие километры, — с болью в голосе сказал Пантелей Афанасьевич. — А реку взять! Чулым течет на тысячу верст и рыбой богатый был исключительно. А теперь все дно в топняках. Молевой сплав лет сорок подряд вели и только недавно запрет наложили. В прошлое лето поехал я с Пашкой моим на знакомый песок с бредешком походить. Тихо, тепло и время самое подходящее для такого занятия: под вечер. В такой добрый час рыба всегда на отмели лезет, к бережку жмется. И что вы думаете? Как закинем — так задёв, так коряга! Поизорвали бредень, поймали штук восемь щучек-травянок… Значит, вы на охоту к нам? На зверя или на птицу.
— На медведя, — ответил Сербин.
— Знатно! — воскликнул Денежкин. — И уже привязали?
— Давно, Пантелей Афанасьевич, — засмеялся Погорельцев. — Как снег пошел, ему и сказали: ложись и жди!
— И дождется, братушки. Об эту пору у него сладкий сон, вьюга зверя баюкает… Стало быть, по лицензии? Тогда — к Мышковскому.
— Как вы сказали? — резко повернулся к Денежкину Погорельцев.
— С нашим егерем дело придется иметь, с Мышковским, — нехотя протянул Пантелей Афанасьевич.
— А зовут-величают как? — спросил Сербин.
— Денис Амосович… деятель… палец в рот не клади!
— У него, наверное, брат в городе? — Голос у Погорельцева загустел, он прокашлялся.
— Есть. Приезжает за лосятиной, но сам не охотится. Денис Амосович тоже охотник не больно какой — другие за него рыскают, а он бразды держит. Поднаторел важных гостей принимать. Для простых у него — зимовьюшка с печуркой и нарами. Для именитых — изба в тайге срублена, где и спальня, и горница. Кровати пружинные с белыми простынями, шкаф с посудой. Хочешь — чай распивай. Хочешь — покрепче чего. Вот что покрепче, то ему в сладость, а чаек — с похмела! Избаловался мужик. К нему из Москвы академик даже раз в год приезжает охотиться. Ружье у академика — царское, стоит больших денег. Сам-то я не видал, а другие видели и в руках держали…
— Занятно все это, — сказал Погорельцев, дослушав Денежкина. Сергей Васильевич вознамерился было порасспрашивать Пантелея Афанасьевича о егере Мышковском, но сквозь вьюжный вой отчетливо прорезался рокот мотора.
Все трое выскочили на дорогу. Озноб охватил сразу, но они терпеливо ждали, надеясь на помощь.
— Ну, братушки, кажется, сила идет! — суетился на краю дороги Пантелей Афанасьевич. — Будь неладна она, гололедица эта!
Выл ветер, сек мокрый снег, и, прорываясь через это живое месиво, медленно надвигалось что-то большое, гудящее, ослепляя глаза белым светом огней, пронзительно-ярких во тьме ночи. Все трое подняли руки, и спустя минуту-другую около них остановился «Урал».
— Выдернуть, что ли? — крикнул, высовываясь, мужчина в лохматой шапке барсучьего меха. Это был не водитель «Урала», а сидящий с ним рядом.
— Да, да! Пожалуйста! — беспокоился Пантелей Афанасьевич. — Часа четыре кукуем. Люди вот помогали, да сил не хватило.
— Сейчас мы его, как морковку из грядки! — боевито ответила барсучья шапка. — Вяжи канат!
Небольшое усилие, и «Запорожец» Денежкина уже стоял на проезжей части.
— Спасибо! — радостно говорил Пантелей Афанасьевич. — Счастливой дороги!
— И вам того же! — сказал водитель «Урала», щупленький парень. — Не торопитесь.
— Постараемся, — улыбнулся Денежкин. — Ну, еще раз, спасибо, братушки!
«Урал» удалялся, но мощный рокот его слышался еще долго, потому что с той стороны, куда он ушел, как раз дул ветер.
— Тебе этот… в барсучьей шапке… не показался знакомым? — спросил Погорельцев Сербина.
— Да нет. Не припомню что-то.
— У меня память на голоса крепкая, — продолжал Погорельцев. — Помнишь, к отцу мы ехали, в деревню, а за оврагом бульдозером нору барсучью рыли?
— Помню. Так ты думаешь — тот прораб? — удивился Сербин.
