— Поклеп! Жуткая клевета!
— А я думал, что у вас совесть не вся проржавела, — покривил губы Сергей Васильевич.
— Вы моей совести не касайтесь! Я вам не дам себя замарать!
— Уточните, Сергей Васильевич, в чем должна была состоять махинация? — мягко попросил Кострюкин.
— Я должен был выдать дорогое оцинкованное железо по цене обыкновенного черного листового. И выдать почти вдвое, чем выписано.
— Борис Амосович, значит, вы отрицаете? — секретарь райкома чуть исподлобья глядел на Мышковского.
— Я уже вам ответил…
— Эх, как бы хотелось начистоту, на совесть, — попечалился Кострюкин. — Мы товарища Погорельцева знаем давно, как, впрочем, и вас, Борис Амосович. Лично с вами я, правда, знаком поменьше, а с ним вот лет десять, пожалуй. Погорельцеву нет никакого резона на вас наводить хулу. Я в этом уверен твердо! Вы же, в порыве строительного азарта, могли, мягко скажем, увлечься, впасть в крайность, в соблазн. И понять вас можно: зазимок идет за зазимком, а крыша вашего двухэтажного терема не покрыта, протекает и первый этаж, и второй. Вернее — второй и первый! Соблазн и возник — покрыть поскорее да понадежнее. Непременно — оцинкованным железом.
— Ничего в этом не вижу плохого, — проговорил Мышковский осевшим голосом.
— И мы не видим! — подхватил Кострюкин. — Соблазн — штука трудно преодолимая. — Чтобы отринуть дурное влечение, надо иметь определенное мужество, силу воли.
— В моем возрасте и положении опрометчиво увлекаться нельзя, — тускло сказал Борис Амосович и вяло, как бы превозмогая боль в голове, пошевелил бровями.
— И тут возражений нет! — поддакнул Иван Петрович. — Как можно преподавателю вуза вещать одно, а закулисно делать другое.
А Погорельцев, наблюдая за непроницаемостью лица Мышковского, думал о нем:
«Каков, а? Правильно Валентина Августовна предполагала, что он — мошенник со стажем! Так и выходит. Но куда еще повернет разговор Кострюкин, на какую стезю?»
Сергей Васильевич знал Кострюкина действительно уже лет девять. Был учителем в школе, оттуда взяли в райком. Энергичный в словах, но сдержанный: прежде чем слово сказать, подумает, взвесит. Будь на месте Ивана Петровича кто-то другой, Погорельцев едва ли пошел бы на откровенность в столь щекотливом деле.
— Скажите-ка, Борис Амосович, вы деньги в перчатках считали? — в том же спокойном тоне задал вопрос Кострюкин, приоткрывая конверт и, прищурясь, заглядывая туда. — Тут, кажется, все червонцами.
— Не понял, — побледнел Борис Амосович, ссутулился, подаваясь туловищем вперед.
— Да отлично вы поняли! Что ж непонятного здесь? — проговорил секретарь райкома и повернулся к Погорельцеву. — Сергей Васильевич, вы деньги из конверта не вынимали?
— Я к ним не прикасался, Иван Петрович!
— Тогда отлично. Если Борис Амосович отсчитывал червонцы не в замшевых перчатках, то на каждой купюре остались отпечатки его пальцев. Коли вы отрицаете, товарищ Мышковский, что давали взятку инженеру Погорельцеву, мы будем вынуждены обратиться в следственные органы. Так все и выяснится.
Щеки Мышковского теперь совсем выбелились, взгляд упал на колени его потертых брюк, дыхание стало тяжелым, сбивчивым. Он молчал, стараясь овладеть собой, но, застигнутый врасплох, загнанный в угол, не знал, куда кинуться.
«Да ведь его так может инфаркт хватить», — сочувственно подумал Погорельцев, поднялся со стула, подошел к столику в углу кабинета и налил из графина в стакан воды.
— Да, да, — кивнул Кострюкин, принял стакан из рук Сергея Васильевича и протянул Мышковскому.
Мышковский потерянно, молча взял стакан и отпил. У него был вид больного, разбитого человека. Плечи совсем обвисли, крупная голова опустилась на грудь. Ни бравады, ни наигранного задора, ни лукавства — ничего этого уже нельзя было заметить в нем.
— Бес попутал, — продохнул он с трудом.
— Это вы-то о бесе заговорили? — не сдержал удивления Кострюкин. — Вот никогда не думал услышать такое от вас!
Погорельцев беспокойно сидел на стуле, тер ладони, стиснув кисти коленями.
— Сергей Васильевич, а вы свободны! Борис Амосович часы своих занятий на сегодня перенес, но вас ждет производство. — Секретарь резко поднялся, вышел из-за стола, крепко пожал Погорельцеву руку. — Большое спасибо! А мы тут еще побеседуем…
…Семьями, весело отгуляли Сербины и Погорельцевы ноябрьские даты. Даже Клавдия Федоровна, обычно скованная, сосредоточенная на своих ощущениях, как-то раскрепостилась вдруг — плясала и пела под веселый баян Владимира Изотовича, смеялась шуткам, на которые не скупились в компании.
Кончился праздник, Сербин и Погорельцев могли отправляться на задуманную охоту. Отпуска разрешены, спальные мешки упакованы, одежда и обувь подогнаны впору, снаряжение уложено, запас продовольствия взят. Машина Сербина стоит в гараже, можно грузиться и ехать, благословясь, в Пышкино на промысел. Но погода, сырая и снегопадная, портила отпускникам настроение. Гололед на дорогах как бы подсказывал: «Не спеши, погоди».
— Что делать? — вопрошает Сербин. — Неделя впустую ушла!
— Надо бы ехать, — говорит Погорельцев, и перед глазами его вспыхивает та катастрофа, что случилась с ним много лет назад.
— Нет, подождем, — понимает душевное состояние друга Владимир Изотович. — Нельзя рисковать…
Клавдия Федоровна стала неузнаваемо ласковая, спрашивает — не забыл ли носки шерстяные, портянки байковые, не жмут ли охотничьи сапоги. Волнуется, ходит, заглядывает в лицо и в который раз все выведывает:
— А страшно идти на медведя?
— Еще не испытывал. Вот испытаю — скажу.
Подходящая для поездки погода так и не наступила.
По хмари и снегомету отправились они в Пышкино поздно вечером семнадцатого ноября. Дни отпуска таяли, ждать было некогда. К ночи по трассе движение должно уменьшиться. На это да на свою осторожность они и рассчитывали.
8
Долго и терпеливо добивался Сербин возможности купить «Луаз». И такой случай два года назад представился. Пригнав машину домой, сдержанный, но счастливый, Владимир Изотович позвонил Погорельцеву:
— Ну, дружище, теперь у нас полный порядок! Твоя «Лада» — комфорт и скорость, мой «Луаз» — проходимость. На асфальте ты верх берешь, на просеке я.
— Поздравляю! — порадовался Сергей Васильевич. — Обкатывай скакуна!
С тех пор удобная машина, с двумя ведущими мостами, брезентовым кузовом, симпатичным капотом — легковушка, скромная внешне и надежная в деле, привозила их и на черничные, клюквенные болота, и на озера, в луга, и на вырубки в березовый лес, где по осени тьма опят, и в сосновые боры за белыми грибами, и в кедровники за орехами. Но дальних поездок они на «Луазе» еще не предпринимали. За полтораста верст в Пышкино, оттуда в тайгу до зимовья, от зимовья — куда-то к медвежьей берлоге, отысканной тамошними мужиками, друзья собирались впервые.
Все уложили, остались одни.
— Как настроение? — спросил Сербин.
— Снежно-туманное. Измотал меня Борис Амосович.
Дорога до Пышкина считалась у шоферов вполне сносной: местами гравий, местами асфальт. Но затяжные подъемы и спуски, крутые повороты. А после Пышкина не миновать и проселков, и заимников, и самого расхлябанного бездорожья, где придется ползти черепашьим шагом, застревать, откапываться. Все это они предвидели, ко всему такому были готовы, но гололед на дороге поразил их. В черте города, где улицы посыпаны солью, еще было терпимо, а за городом машину стало водить, пришлось сбавить скорость до малости и включить второй мост для устойчивости движения.
Небо мрачное, низкое: кажется, подними руку, и наткнешься на промозглую плотность туч. Огни расплывались в сыром полумраке, подобно растекшимся яичным желткам, тускло лучились, — пробиваясь сквозь плотный туман. Хлопья снега, роем порхающие у фонарей и неоновых вывесок пригородных строений, силились привалить землю, кусты, деревья. Но земля, особенно перепаханные поля, растворяла это белое месиво. Однако по канавам и рытвинам, в складках оврагов и в ложбинах снег набивался обильно, сугробами и блестел в свете фар, как лебяжий пух.