…А что за пора была на Чулыме в июле в тот год! Большая река текла в полной красе и силе. Широкие плесы, золотые пески, зелень по берегам, травы в цветении. В бор ли зайдешь, в луга ли, или выйдешь росным туманным утром в поле цветов нарвать — везде благодать и покой.
Часто тем летом на причулымскую землю падали грозы, молнии рассекали небо от зенита до горизонта. От грома, казалось, подпрыгивают и приседают дома, а над всей деревней, над лесами, рекой, лугами ветер прокатывал, проносил мощный гул. Вымытая, проветренная листва на кустах и деревьях, травы, еще не тронутые косарями, блестели после грозы на солнце таким чудным блеском, что хотелось погладить любой листочек, цветок.
Клаве еще оставался год до окончания медучилища. На каникулах в деревне ей было не скучно. Купалась, гуляла с подругами, читала, любила и посидеть одна на крутом чулымском яру, откуда так далеко просматривались окрестности. Носились по реке мотолодки, и самая быстрая, взмывающая из воды, была лодка Дениса Мышковского. Он летал на ней вверх и вниз, задавался перед пышкинскими девчатами. В тот год он как раз отслужил во внутренних войсках, находился где-то неподалеку отсюда, в Кузбассе, что ли. Тренированный, грудь выпирает из-под голубой тенниски, усы отпустил, лицо лоснится, глаза, сидящие глубоко, смотрят холодно и едуче. Такие глаза не ласкают, но чем-то притягивают, от взгляда их трудно отделаться — цепляются, держат, беспокоят. Улыбку Дениса теплой не назовешь: в ней тоже есть что-то едкое, горькое. А так сам по себе — молод, здоров, языкаст и задирист. Ума большого природа ему не дала, но хитростью вдоволь снабдила. Так думала о нем Клава, так оценивала его. За Денисом Мышковским девки мели подолами, а Клава держалась в сторонке. Замечала, что Денис ведет себя с ней по-другому, чем с остальными девчонками. Обходительный, не грубит, с ласками не пристает. Но у калитки их дома однажды он стиснул ее и поцеловал… Она убежала, уснула лишь перед утром и проспала до обеда. Мать упрекнула дочь:
— Гулять-то гуляй, да не загуливайся.
Клава смолчала. Умылась, натерла лицо полотенцем, позавтракала, взяла учебники и засела до вечера заниматься. Прохладно, пустынно дома, только мухи жужжат, бьются в оконные стекла.
Одиночество в общем-то нравилось Клаве. Подруги иногда выманить ее не могли из дому. Она полола траву в огороде, вытрясала половики, а потом шла одна на земляничные грядки.
Погода стояла палящая, предсенокосная. По деревне слышался звон налаживаемых кос. На улице от проходивших машин поднималась и долго висела в воздухе зыбкая сухая пыль. Нет лучше места в деревне летом, чем на реке! Клава, в соломенной шляпе, светлом ситцевом платье, вышла на яр, села на траву. Чей-то телок лежал рядом и сыто вздыхал.
Под яром была темная глубина Чулыма. На середине реки начал обозначаться песок, который к осени, когда обмелеет река, превратиться в большую косу. Справа — простор до самой далекой излуки. Слева — простор еще больший: там остров и солнце блестит на воде.
Сидеть на траве надоело, и Клава опустилась к реке по овражку, выкупалась. Снизу Чулыма, с луговой стороны, в белой пене неслась моторка. Денис заметил девушку, сбросил газ и причалил.
— Ты куда запропала, подруга? Тебя не было пять дней!
— Читала учебники. А ты все катаешься?
— Ездил покосы смотреть. Травы нынче богатые! Через недельку можно и начинать.
— Вы, Мышковские, всегда первые начинаете.
Денис прикурил сигарету, откинул голову и пустил
синюю струйку дыма. Губы его как-то по-особому искривились. Она смотрела на него большими темными глазами, а он скользил взглядом по ее распущенным волосам, по сиреневому лифчику. Она не смущалась. Ей даже нравилось, что он ее так осматривает…
— А ты хорошо загорела! И ноги у тебя стройные.
Медленно, бороздя пятками по песку, подтянула она
колени к груди, охватила их сомкнутыми руками.
— Ноги как ноги… Чего пялиться-то! — грубовато сказала Клава.
— Я бы, подруга, из всех наших девок выбрал тебя! — Он приморгнул, бросил за борт сигарету. — Мне ведь жениться пора.
— Ну а мне еще рано замуж! — засмеялась она, чувствуя гулкий стук сердца.
— Я подожду, подруга. Ты у нас в деревне самая молчаливая. Все другие девушки — тараторки. У меня от них после в ушах звенит.
— Поэтому никого сегодня и не катаешь?
— Ага. А ты садись. Еще полбака бензина. Сгоняем туда-сюда!
— Неохота сегодня…
— А завтра?
— Как настроение будет…
Денис засмеялся, снова закурил, помахал Клаве, отчалил. Она услыхала:
— Учись, занимайся. Я подожду!
И дождался. В разгар сенокоса она ехала с ним под самые сумерки на острова, что виднелись по Чулыму вверху, и где у него были выставлены ловушки на стерлядь. Денис воровски подавливал запрещенную рыбу. Лодка стремительно пронеслась мимо полупустынной деревни. Дома, рассыпанные по яру, красиво смотрелись со стороны реки. Ветер свистел в ушах, гладил щеки, нажженные в эти дни на покосе прилипчивым солнцем. Клава чувствовала тревогу, но тревога как-то не угнетала ее. Наоборот, было томительно — сладко и чуть сонливо. Она говорила себе, успокаиваясь: «Я не ребенок уже. И я никого не боюсь»…
…Денис поднимал со дня мордуши, вытряхивал рыбу. Клава брала весело и отрешенно шершаво-скользкую стерлядь, совала ее в мешок, как велел Денис. Намочила платье, испачкалась слизью, но было приятно ей, даже азартно.
— Посидим у костра, — предложил он. — Обсохнешь. Да и стемнеет пусть. Лишних глаз не люблю.
— С инспекторами не хочешь встречаться?
— Не то чтоб боюсь, но остерегаюсь. Уже как-то однажды гнались, а я ускользнул.
— Мой отец о тебе говорит, что ты и на черта нахрапом попрешь, не сробеешь.
— Да? Видишь, как обо мне твои родители судят! — проговорил он не то с обидой, не то гордясь.
Солнце село. От тальников, как всегда в такой час, потянуло прохладой и сыростью. Денис начал возиться с мотором. Мотор почему-то не заводился.
— Свечи закидало… Снимем, просушим… Вот так, — приговаривал он, крутил ключом и дышал тяжело.
Денис продувал, зачищал контакты, дергал за шнур, а мотор молчал. Движения Дениса стали тягучие, будто он только поднялся спросонок и еще не пришел в себя.
— У тебя руки дрожат, вроде ты кур воровал! — посмеялась над ним Клава.
— Черт знает, что с этим мотором! Чихает, как после насморка.
Откуда было ей догадаться, что он перекрыл кран подачи горючего и дурачка валяет.
— Если мотор отказал, — сказала она, — надо идти вниз по течению на веслах. Не ночевать же тут!
— Мысль ценная — идти на веслах! А ну как инспектор? От него на гребях не уйдешь!
И вот уж вечер истаял, ночь пришла. Под противоположным берегом вода набухала синим холодным светом, потом сделалась темной, точно вороненая сталь. Отблеск заката догорал скоротечно в излуке Чулыма. Клаве стало зябко. Денис достал плащ-палатку, накинул на плечи девушке. Сам бегал по берегу, собирал сушняк для костра. Потом принес нож из лодки, резал сырой тальник, устилал им песок у костра. Костер горел теперь жарко, сыпал в небо трескучие искры…
…Она не забыла ни тот костер, ни сильные руки его, охватившие ее всю, будто железными обручами. Он не давал ей опомниться, втягивал ее губы, сухим жадным ртом. Она не кричала, только отталкивала его со стоном, и чувствовала, как слабость кружит, туманит ей голову…
…Денис утешал чужим, сипловатым голосом:
— Клава… подруга… Ты успокойся! Я теперь твой. Мы поженимся… Люблю я тебя. Ну люблю же!
Слова его не давали ей ни покоя, ни облегчения, но все-таки стало чуточку легче, и боль притупилась. Мало-помалу Клава умолкла…
— Никому ничего не рассказывай. Поняла? Кончишь учебу, и мы распишемся. А если не терпится, завтра же приду к твоим родичам. Правда, нас в деревне многие сторонятся из-за того, что богато живем. А богатство откуда? Работаем, держим много скотины, умеем копить. Не пьянствуем, как некоторые другие… Вот твой отец с пивной бочки не слазит! А мать твоя — труженица… Боюсь, не отказали бы мне они… — Он затаился и ждал ответа.
