— В ресторанах к такому напитку лимон подают. А где-то и устрицы, — произнес Синебрюхов.
— А в Нарыме у нас и диким хреном закусывать можно! — сказал Нитягин, вонзаясь зубами в жирный карасевый загривок. — Какая там, к черту, устрица! Вот уха на глухом берегу… Я бродячую жизнь всем нутром понимаю. Помнишь, у Есенина есть слова: «дух бродяжий»? Этот самый бродяжий дух у меня не избылся.
— Понимаю, — кивал Синебрюхов. — Мы тоже, в степи у себя, выезжаем. Но там — не то! Тут все родное, близкое И воздух мягкий — сам в грудь вливается. И карась — не карп. Карп — рыба слишком домашняя.
После ухи полежали у костра. Боясь простудиться, Нитягин подостлал под себя кусок лосиной шкуры: через нее никакая сырость не проберется. А Синебрюхов повалился прямо на землю, немного бравадничал, надеясь на свою закалку.
— Чахотку не подхвати, — предостерег Нитягин.
— Плевать! Я у себя дома в Ишиме до самого ледостава купаюсь…
Затушив огонь, чтобы не пошел пал по гриве и не добрался до островка сосняка, поехали назад. Загрузка давала знать: выбираться по истоку было уже труднее. Как вытолкнулись к черной таежной речке, так остановились перевести дух. Федор Ильич разулся, выжал портянки, вылил из сапог воду — зачерпнул в одном месте — подвернулась нога на кочке. У Нитягина ноги были сухие. Он отогнул голенища, пригладил, охлопал на коленях брюки, потянулся, как в неге, обласкал взглядом добычу.
— А попадемся инспектору с таким ворохом рыбы — отымать начнет, — сказал Иван Демьяныч.
— Почему? — как бы споткнулся на слове Федор Ильич. — Ведь карась незапретный?
— Весной, в нерест, все рыбы запретные. Разве только налим! Этот умудряется отметать икру в январе-феврале. А тут… Нерест — раз. Много поймали, пожадничали — два. Ну и куда деваться?
— А чего ты мне сразу не говорил? — заморгал Синебрюхов.
— Не переживай! — Нитягин криво улыбнулся. Потом поменял пустой бак на новый, наполненный. Достал папиросу и закурил.
— Может, ночи дождаться? — спросил затаенно Федор Ильич.
— Чтобы воткнуться в корягу? С меня Тыма хватит!
Отдыхали, не торопились. Трудно досталось им переталкивание груженой лодки, вытанцовывание на шатких затопленных кочках, исчезающих из-под ног, едва наступишь на них.
— Трогай! — вдруг крикнул Нитягин и запустил мотор. Речка их подхватила и понесла на упругой, атласной спине.
Слабый ветер чуть морщил воду. Было светло. Широко голубел простор, но стали тревожными крики чаек.
Справа был близкий лес. Нитягин повернул к нему голову и смотрел неотрывно мгновение, другое.
— Туча оттуда ползет, из-за леса. Пока нам ее не видать. Чайки зря не подымут галдеж. — И опять, как давеча, усмехнулся криво. — А ты там болтал про какие-то… растворимые облака! В мае в Нарыме сопля примерзает к губе… тающая у печки!
— Ерник ты, бакенщин Нитягин, — с раздражением сказал Синебрюхов. — Особачился!
— Хоть лешим меня назови! — захохотал Нитягин, цвиркнул слюной. — Я такой — неотесанный! Заскорузл, зачерствел. Мы с тобой — разные люди. Хочешь, скажу напрямую?
— Говори, — сдержанно произнес Федор Ильич.
— Душа у тебя запарафинилась! Нарымское ты растерял, а что приобрел взамен — сам ясно не представляешь.
— Хуже, чем был, не стал.
Иван Демьяныч рассмеялся благодушно, довольно.
— И чего мы сцепились опять? Туча ползет. К дому скорее надо!
Так они и бежали по легким волнам. Крепнущий ветер давил им в спины, холодил шею, а туча махристым краем уже нависала над ними…
7
Как ни старался Иван Демьяныч ускользнуть от тучи, она нагнала их где-то на середине пути и обдала таким ветровым холодом, что у обоих начали коченеть скулы и неметь пальцы. Пропала всякая охота не то что спорить, переругиваться, но и вообще говорить. Зубы стучали, деревенел язык. Мокрый, липучий снег тяжко носился в воздухе. Сжавшись, оба сидели нахохленные, как мокрые петухи. Каждый удар волны встряхивал их, отнимая последнее тепло.
«Повернула погода, — лениво думал Федор Ильич. — То облака в синеве растворялись, то крутоверть разом! В Нарыме от погоды всякой напасти жди. Да и не только в Нарыме». Синебрюхову вспомнилась зимняя степь, когда они возвращались однажды в машине из командировки. Забуранило ни с того ни с сего, белого света не видно. Чуть не замерзли, не спаси их казах, попавшийся чудом навстречу.
«Природа свое возьмет, — продолжал думать Федор Ильич и этим как бы оттесняя холод. — Посылая напасти, природа как бы напоминает человеку: ты не царь и не мни себя им; ты всего только ветвь моя — ветвь живая, могучая, но не всесильная. Дружбы со мной разумом добивайся и верной любовью ко мне…»
…Приехали, слава богу, без происшествий. Выдернули подальше на берег лодку, прикололи к песку ломиком, а мешки с рыбой таскать сил уже не хватило. Скорее переоблачиться в сухое! Скорее согреться!
Нитягин достал из потайного ларца полную фляжку. Не раздумывая, Федор Ильич, вслед за Иваном Демьянычем, принял «во спасение души и тела». Перехватило дыхание, выдавило слезу из глаз, но скоро приятная теплота стала заполнять собою все существо его. Легко-то как стало!
— Рыбу бросим на снег, и она будет долго живая, — сказал погодя Нитягин.
Открыли яму, набитую снегом и льдом, перетаскали мешки. Караси вяло трепыхались — серебристые на белой подстилке. Полмешка рыбы Нитягин оставил снаружи.
— Часть отдам Марье-медведице, часть — Крупене. — Постоял, подумал. — Крупеня карасям не очень обрадуется. Ему стерлядей подавай… Ну, я схожу на нефтебазу, а ты тут побудь!
…Вернулся Иван Демьяныч часа через два. Он еле стоял на ломких ногах. Грудь нараспашку, сапоги в глине по самые отвороты, шапка повернута ухом на лоб. Кривлялся, щерился, цвиркал слюной. Сказал самодовольно:
— Нет, Марья — на уровне баба! И угостила, и закусить дала! Ты сам жарь себе карасей, а я тут прилягу да погляжу, как ты это будешь делать!
Пока Иван Демьяныч ходил на нефтебазу, Федор Ильич все успел просушить, накочегарил печь так, что от нее несло жаром пустыни. На дворе вечерело, ветер утих. Слышно было, как гомонятся под навесом кряковые подсадные. На той стороне Оби, в большом рабочем поселке, на стрелах и башнях погрузочных кранов зажглись огни. Проходящие мимо суда изредка подавали сигналы, должно быть, Нитягину, но он их не слышал.
Синебрюхов взял противень поглубже, уложил в него очищенных карасей, посолил, поперчил. Поместилось всего четыре. Крупная рыба попалась им на «нитягинском» озере!
…Иван Демьяныч лежал на диване, потом перелег на засаленную кровать. Подрыгивал неразутой ногой, поглядывал. Когда караси изжарились, он вскочил и присел к столу с важным видом, подвинул к себе все ножи, перебрал и зажал в горсти. Затем небрежно высыпал их перед Федором Ильичем.
— Возьми на память себе, какой пожелаешь! Кроме этого — с темной ручкой. Им я лосям кровь выпускаю! Когда сразу не спустишь кровь — мясо дрянь!
— И много ты бьешь лосей? — спросил Синебрюхов.
— По потребности!
Нитягин ковырял карасей вилкой, выламывая у рыбин поджаристые бока.
— Я выпью еще, — сказал.
— А я не буду! Ты заметил, какой я питок. Раз за встречу. Раз под уху. Раз от простуды. И хватит.
Иван Демьяныч все делал наперекор. Стал раздражительный, ко всякому слову Федора Ильича придирался.
— Помнишь — ты веслом меня на осенней охоте огрел? Помнишь?!
— Когда это было? Сто лет назад! — усмехнулся Федор Ильич. — И знаешь, за что? Ты мне ерша за шиворот затолкал! Пока я его доставал, он мне всю спину исколол!
Нитягин, казалось, не слышал того, что говорил ему Синебрюхов. Ивана Демьяныча развозило, как на дрожжах. Федор Ильич опять было вознамерился повлиять на приятеля, остановить его, но где там!
…Прошло еще с час. Нитягин совсем заблажил, одичал. Он нес сущую околесицу.
— Вот садану тебе… промеж глаз… Вот вдарю как…
Язык у него плохо слушался. Синебрюхов с трудом разбирал, что он говорил, пуская слюни.
