— Я слышал, что сорокасильные «Вихри» не будут продавать в частные руки, — сказал Синебрюхов. — И к чему он тебе такой? Лишний бензин. Лишние хлопоты. Лишний шанс куда-нибудь врезаться.
— Мне — надо! Во мне кровь остяцкая! Я над водою летать готов! Достану себе я сорокасильный мотор! Рыбу все любят есть, а ловить не все могут! Скооперируюсь! Баш на баш — мотор наш!
— Сам рифмуешь?
— Да кое-когда на стишата поманывает… Тут один стихоплет у меня объявлялся из города. Застольничали. Я ему про одно расскажу, про другое. Во хмелю, сам знаешь, язык с крючка соскакивает, охота душе распахнуться, пополоскаться на ветерке! Ну, я ему про Марью свою наболтал. Горазды бываем мы о женщинах поточить лясы! И расскажи я ему, стихоплету, как мы с Марьей-медведицей раз в погреб спускались…
Ревел мотор, шумела вода, ветер бился о смотровое стекло. Нитягин прервал рассказ. Пауза длилась долго
— И что же? — Любопытство подстегивало Федора Ильича.
Нитягин приглушил мотор, повернулся лицом к Синебрюхову.
— Праздновали мы с Марьей день рождения ее. А лето, жара! Детей она отослала куда-то. В избе духота. А погреб у нее здорово оборудован! Высокий, со светом, стены кирпично-бетонные. И бочка с клюквенной там стоит! Она-то и предложила переместиться туда. Табуретки, тулуп туда поскидали! Прохладно и сухо Ну и так далее. Поэт меня выслушал и состряпал стихи
Из-за облаков вышло солнце, заблестело в седеющей, коротко стриженной бороде Ивана Демьяныча. Он был вальяжен, расслаблен, руки покойно лежали на рулевом управлении… Сейчас шли тихой протокой. Коряжник и бревна здесь не попадались…
Свернули в таежную, темную речку, выписывали по ней с полчаса кренделя. Речка так извивалась, не приведи господь. Только что справа был лес, от него удалялись, а после оказывались опять рядом с ним… Но скоро Нитягин затормозил, лодка осела, и они медленно въехали в узкий источник, стали толкаться гребями. Однако греби скоро пришлось оставить. Ступили на кочки и, шагая с большой осторожностью по их головам, начали медленно продвигаться вперед, все время держась за борта. С обоих тек пот — так трудно давалась работа. В самой близи вспархивали кряковые утки, а стрелять было некогда. Да и незачем: в таких зыбунах без собаки их не достанешь. Кое-как одолели исток и очутились на круглом озере, довольно большом.
Это и было «нетронутое карасевое царство». Озеро Нитягин «открыл» для себя лет шесть назад и называл его с тех пор не иначе как «нитягинское».
На расстановку сетей ушло с час времени. Озеро было, как говорят в Нарыме о таких водоемах, рямное — с низкими, топкими берегами: чуть постоишь на земле, и уже начинает засасывать. И лишь в одном месте, на маленьком взгорке, бугрилась твердь, рос соснячок вперемешку с осинником. С краю куделилась ржавая травка, шуршала при ходьбе, оплетая головки сапог. Новая пробивалась только по кочкам — осока. И так приятно защемило душу Федора Ильича при виде этой картины! И ничего-то особенного в этой картине нет, и проста-то она, и даже невзрачна, а вот погляди ж ты — берет за сердце и сладко томит! Пахнуло родным, знакомым.
Синебрюхов оставил Ивана Демьяныча возле лодки, а сам, наклонив голову, побрел, не зная куда, краем сухой гривки. Трава оставляла пыльные полосы на резине сапог.
Выше на взгорке рос белый мох, тот самый, на котором так любит селиться брусничник. Кустики этой ягоды едва набухали цветом.
А смородяжник по низине уже выстрелил первыми листиками!
Синебрюхов как раз вышел на маленькую поляну, когда среди туч показалось солнце. Осветило, пригрело по-весеннему кротко, едва ощутимо. Федору Ильичу так захотелось лечь в беломошник на спину, подложить сомкнутые ладони под голову и замереть.
Он и лег, смежил веки, забылся…
А когда открыл глаза, увидел огромную синеву в небе, и синева эта все разрасталась, раздвигая небесный свод. Лучи солнца падали слева, ветер гнал облака к солнцу, но они почему-то не застилали светила. Высокие, легкие, белые, почти прозрачные облака! Федор Ильич стал наблюдать за ними и заметил, что они сотканы из тончайших слоев, и слои эти разнимаются постепенно на нити, а нити — на совсем тоненькие волокна и, достигая зенита, тают, растворяются в синеве.
Картина захватила Федора Ильича. Вот ползет, надвигается облако и тает. Исчезло одно, другое, третье… Синева побеждала. Небо светлело, очищалось какой-то могучей, невидимой силой. Была ли то сила солнца, ветра или чего-то еще? Синебрюхов готов был наблюдать и дальше, но его отвлек зов Ивана Демьяныча:
— Куда ты пропал? Пора проверять сети!
Федор Ильич поднялся с земли, сорвал пучок ягеля, растер в ладони, понюхал. Мох пах грибами, тайгой.
«Этим крошевом хорошо раны присыпать, — почему-то подумал он. — Мхом, гнилушками, да пеплом еще и врачевали порезы когда-то местные жители. Все просто! И все так сложно!
Нитягин сидел в лодке, брови его сошлись шалашиком над переносьем, глаза смотрели с обычным прищуром. В руках у Ивана Демьяныча была гребь, в зубах папироса.
— Садись поживей да отталкивайся. Уже у сетей поплавков не видать — от рыбы огрузли! Пройдемся по сетям разочка четыре и навыпутываем карасишек вот так! — Он чиркнул пальцем по горлу.
— Ты думаешь, много напопадало? — оживился Синебрюхов.
— И думать нечего. Тут этого карася прорва!
— Ну, тогда черпанем!.. Знаешь, я сейчас видел тающие облака! — обрадованно сказал Федор Ильич.
Нитягин ответил:
— Облака, Синебрюхов, были, есть и будут. Я о другом страдаю. О карасе! Его может не быть, если свора каких-нибудь подлецов доберется сюда с взрывчаткой!
— Такое бывает?
— Бывает.
— Сюда дорогу едва ли кому найти!
— Найдут — обезрыбят! Караси — деньги! Они меня, как и стерляди, выручают… Отчаливай!
Федор Ильич оттолкнулся и сел на весла. Подворачивал к первой ловушке, а сам глядел на небо: оно было чистым.
— Распогодилось, — произнес он. — Зря ты мне не поверил, что облака растворялись…
Карасей позапуталось в сети страсть сколько! Исключительно белый карась, ну просто серебряный, по килограмму, а то и побольше весом. Они трепыхались на дне лодки, смотрели на свет широко расставленными, выпуклыми глазами. Жирные загривки их темно поблескивали. Когда карась трепыхался в руках слишком уж сильно, не высвобождался из ячеек сети, Нитягин хихикал и сдавливал ему сильно бока. Сочилась зеленоватая икра, обливала колени, борта, днище дюралевой лодки.
— Сильно живучая рыба, — рассуждал Иван Демьяныч. — Икры мечет пропасть. В какое время его ни поймай — вечно икряный. Уж он-то за себя среди всех рыб постоит!
Набили рыбой широкий крапивный мешок. Завязывая горловину, Нитягин высказывался:
— Когда я дорвусь до чего-нибудь, то удержу не знаю. По мне так: хоть раз, но докрасна! Что говорил Мичурин? От природы надо взять все и ничего ей не оставить!
— Не ври! — простодушно возразил Федор Ильич. — У него не так сказано…
— Тогда кончаем. Мы не грабители! Нам и мешка хватит. Но второй тоже набьем — на всякий случай!
— Ну и озеро! — восхитился Синебрюхов. — Как в сказке!
— Уху варить будем?
— А как же! Я захватил бутылку со звездочками…
За уху взялся Синебрюхов: ему это было в радость.
На носу лодки очистил, распотрошил карасей, желчь и кишочки выбросил, а все остальное оставил — икру, пузырь, печень. Знал, не забыл, что только при этом уха выйдет наваристой, белой на цвет, душистой. По спинкам он сделал надрезы — рассекал мелкие косточки в мякоти, чтобы потом при еде не мешали…
Прошло с полчаса, и сняли с огня котел. Уха была жирной и светлой, точно сваренная на молоке. Kpупные блестки сбивались к краям. Синебрюхов не стал вылавливать налетевшие от костра угольки.
Сели, выбрав местечко посуше. Взяли по деревянной ложке, вынули карасей на кусок бересты, посыпали сверху солью: рыба в ухе соли недобирает.
И сладка же была ушица! И вкусны же караси! И «три звездочки» прошли мягко, как прокатились. Занюхивали хлебной корочкой, захлебывали ухой.
