— Но и тащиться придется по «пьяным» кочкам метров пятьсот, — говорил Нитягин. — Вода там ржавая, в пятнах. Может, там тоже выходит нефть. Пробурили бы скважину… Хотя, ну их к черту! Всех карасей потравят! — заключил он так круто и неожиданно.

— Караси, караси, — певуче сказал Федор Ильич.

— Лапти! В каждом — пригоршня икры! Верь слову. Но поход будет трудный.

— Чем труднее, тем памятнее, — сказал Синебрюхов. — Помнишь Тым? Хлебнули беды, зато на всю жизнь впечатления остались. Как будто вчера все было…

— Тебе ни одно лихо в память. Ты на Тыме и сладкого пирога ухватил! Как ее звали-то хоть — не забыл?

— Не важно. Теперь уж не важно, — смутился Федор Ильич.

— Я не в обиде. Она сама к тебе шла. А бабью волю не переломишь. Не захочет — напиться не даст!

Нитягин заерзал на лавке, стряхнул на пол рыбьи кости, упавшие ему на колени, поскреб в бороде.

— Видишь, как я седеть стал? — А ты — все в той же масти.

— И у меня седины хватает.

— А ты вот скажи, почему ко мне франтом приехал? — вдруг перекинулся на другое Нитягин, будто держал это самое про запас.

— Как франтом?

— А так! Разнаряженным!

— Оделся в дорогу я просто… прилично, — усмехнулся Федор Ильич. — До Новосибирска ехал поездом. Потом взял на речном вокзале каюту первого класса на одного. В салон выходил, в ресторан. На пианино в салоне бренчал. Ты помнишь, я занимался когда-то музыкой, но серьезного из этого ничего не вышло. Для себя, под настроение, немного играю…

— Мы тут тоже играем… с рыбными инспекторами на нервах! — ввернул Нитягин.

— Рискуете?

— Как пираты… — Он достал из кармана измятый платок и высморкался. — Ну, ты это… насчет рыбацкой одежды не беспокойся. Все тебе выдам нашенское, нарымское… Я тоже, бывает, на пароходах катаюсь, но кают не беру! Занимаю местечко в проходе, ближе к буфету. В простецкой-то одежке куда ни сядь, куда ни ляг — везде сходно.

Нитягин велел поторапливаться. Надо было застать на месте некоего Крупеню, «нефтебазиста» и взять у него бензин.

— Крупеня — гвоздь в моем существовании. Если мы его не застанем, останемся без горючки, — беспокоился Иван Демьяныч.

— Штормит. Крупеня в такую погоду рыбачить не сунется, — предположил Федор Ильич. — Он вообще-то рыбак?

— У нас тут все рыбаки. Река такая под носом — и не рыбачить! А что буря гуляет — не страшно. В бурю и успевай. Рыбнадзор провести — самое время.

— Вон как…

— Забыл, что стерлядь весной по кустам ловят? А там, в кустах, только зыбь, волны нет…

В сарайчике, пропахшем бензином, смазочными маслами, взяли они голубую пластмассовую канистру цилиндрической формы, литров на шестьдесят. Широкое, длинное горло с резьбовой пробкой перехватывал крепкий капроновый шнур. Когда Нитягин поднял пустую емкость за шнур, то Синебрюхову показалось, что канистра висит в петле, как будто ее казнили.

— Наполним бензином, проденем в петлю жердину и принесем. Покряхтим, попотеем, зато мы на коне — можно будет скакать!

Шли берегом, по расквашенной глине, поднимались в гору. Осины, березы, кусты тальника и ветлы еще только начинали выбрасывать первые бледные листочки. По оврагам и на самой горе рос густой ельник вперемешку с тонким болотным кедром. Среди этой хвойной зелени, на чисто вырубленных полянах белели огромные емкости, от которых к реке пролегали трубы по эстакаде.

— Возьмем от много немножко. Тут не кража, а просто — дележка! Шекспир сказал. — Иван Демьяныч вопросительно поглядел на Синебрюхова.

— Шекспир, насколько я знаю, такого не изрекал. Гюго устами Гавроша — другое дело.

— А я считал, что автор — или Шекспир, или — базист Крупеня! — захохотал Нитягин.

— Твой базист, наверно, изрядный мошенник?

— А ты покажи мне базиста или кладовщика, которые не мошенники!

— От обобщения далек. Но уверен, что есть порядочные. Наверное, они пользуются лишь той статьей, какая им разрешается. А именно — «усушка-утруска».

— Вот и Крупеня, нефтебазист, как я его нарекаю, тоже по такой статье живет. Знаешь, сколько горючки списывают? — Нитягин остановился, глаза округлил. — Тьму списывают! И главное — на испарение. Когда жаркое лето — особенно.

— В Нарыме — все больше дожди…

— Но бывает такая сушь, что мозги от жары расплавляются.

Они перестали спорить. Навстречу им, с пустыми белыми ведрами, шла могучая моложавая женщина с таким выдающимся бюстом, что Синебрюхов заморгал глазами — не привиделось ли.

— Черт ее побери! — осерчал вдруг Иван Демьяныч. — Ты чо, Марья, с пустыми брякалками мне попадаешься? Пути не будет!

Пышное лицо Марьи заполонил румянец, глаза утонули в лучистых морщинках. Она поставила ведра, вздохнула, как полные мехи, и подбоченилась. Весь ее вид говорил: «Вот я какая! Смотрите и радуйтесь».

— Тебе, Ваня, — заговорила она неожиданно мягким, грудным голосом, — тебе черная кошка дорогу перебежит — и то не подействует! А я чо! Баба простая, не вредная, не глазливая… К Крупене идешь?

— Он дома?

— Во дворе видела… Ко мне заглянешь потом?

— Я не один…

— Вдвоем заходите…

— Так несподручно. Да и видишь — торопимся.

— Ну, как желаешь… Портишься ты — солью посыпать надо! — И смеется сама, заливается, точно малиновка. — Повешу тебе на шею ботало, чтобы не потерялся!

— Болтай… Тогда лучше уж гирю накидывай пуда на два и сразу — на дно.

— Топить-то жалко, не котенок слепой поди! — тешилась Марья и все алела, алела. — Бойкий мужик, как бойкий петух — неуемный. Такие мне шибко нравятся. А ты у меня, Ваня, такой!

— Проходи, Марья, не будоражь, — вроде бы отшутился Иван Демьяныч, а сам был хмурый и бледный.

— А это кого с собой тащишь? — кивнула она на Федора Ильича.

— Не тащу — сам идет… Это мой школьный друг. Ты его не знаешь.

— Если б знала — не спрашивала… Сразу видать — городской. Хотя и одежка наша. Это ты его в свою вырядил!

— А тебе жалко, что ли?

— Ступай, ступай, потом свидимся. — И Нитягин пошагал быстро прочь.

Федор Ильич, в душе немало развеселившийся, спешил за ним.

Когда отошли изрядно, Иван Демьяныч сказал:

— Идет вон, моя угнетательница! Колода, чурка с глазами, сапожищами грязь давит. Трактор гусеничный.

— Это она — медведица? — усмехнулся добродушно Синебрюхов.

— Ага… В прошлом году она холодильник выписала — зиловский, громадный. На барже его привезли, кричат — выгружайте! Мужиков не оказалось, а Марья — тут. Подошла, подхватила «зилок» в упаковке, прижала к груди, к животу, поднатужилась и, мать честная, понесла, будто куклу. Шкипер у себя там, наверно опрудился! Силища баба! Игра природы!

— Редкостный экземпляр! — восхитился Федор Ильич. — Такую смело можно пускать на медведя с одной рогатиной. — И вспомнил засаленное белье, подушку и одеяло на даче Нитягина, и как-то его в душе передернуло.

Нитягин начал распространяться по поводу женщин вообще.

— Молодая, да если еще в красе!.. М-мм… такая всегда диковата, вроде сиамской кошки: гладь осторожно, а то поцарапает… Возьми вот ее, медведицу! Я к ней спьяну однажды нахрапом (мужик у нее утонул), так она меня за нахрап как вдоль спины звезданет ладошкой, так я и дышать перестал. Глаза закатил, думал, выпадут… Начал осадой брать, обхождением. И пошло! Теперь готова сама на меня каждый день вешаться! Готова мой дом начать по бревешкам раскатывать, чтобы заново собирать. На все готова, лишь бы со мной! Видал, как зазывала?

Кашель забрал Ивана Демьяныча. Откашлявшись, продолжал разговор на сладкую тему.

— Ну, снюхались с ней, схлестнулись… У меня мотоцикл свой, я в лес по твердым тропинкам езжу. И она запросилась — охота, мол, ей по мягкому мху походить. Увез… Походили и всякое разное… Чувствую, что я прямо-таки на глазах таю, испаряюсь будто — так она меня измучила! Обоймет — дух захватывает, пятки леденеют. А она все свое… Ну я ей: стой, Марья, не шевелись, я, мол, сейчас. А сам трык мотоцикл, вскочил на седло и уехал… Думал — убьет от обиды, даже прятался от нее, как дезертир какой… А повстречались опять — улыбается, ласковая. Только пожаловалась, что идти далеко было, ноги отбила…