Печь стояла массивная, поменьше русской, но при нужде и на нее можно было бросить озябшее на морозе тело, прокалить у трубы поясницу.

Против печи возвышалась деревянная кровать под марлевым пологом — от комаров и мух. Полог был за ненадобностью поднят: время еще не пришло спасаться от гнуса. Бросались в глаза засаленная подушка и такое же грязное одеяло. Синебрюхов подумал, что Марья-Медведица, о которой вспоминал Нитягин, женщина, видимо, не чистоплотная, если допускает возможность спать мужику на такой постели…

Затрещало заранее приготовленное смолье, ожил огонь. Федор Ильич переоделся и почувствовал себя уютнее. Сел посидеть на лавку возле окна.

За решеткой виднелась Обь, остров под той стороной, забросанный весь тальниками и ветлами… Там есть озера, помнит Федор Ильич, где они раньше стреляли уток с Нитягиным, нырковых особенно, по поздней осени. Лазил за ними он, Синебрюхов, обжигался в леденящей воде, выполнял, как смеялись потом, роль спаниеля ли, сеттера. Но ему это было впривычку, он с малых лет закалялся и не боялся простуды. Иван же Демьяныч уже и тогда ссылался на «ломотье» в спине…

А еще как-то раз, когда Синебрюхов учился на третьем курсе политехнического института, привез сюда волгаря, приятеля, чтобы тот посмотрел обские просторы, посравнивал их с волжскими. Дело было в самом конце апреля, лед вспучился, посинел и стоял неподвижно. А вода приливала, подтапливала берега. По утрам морозило, и эта вода, стоящая в тихих местах по закромкам, схватывалась тонким ледком. Время было уже возвращаться в город, а волгарю захотелось в Оби выкупаться — именно здесь и сейчас. Синебрюхов возьми да и подзадорь парня, мол, разломай ледок у берега и окунись разок. Волгарь не сробел, проломил чистый, зеркальный припай и окунулся. Следом за ним окунулся Федор Ильич. Выскочили, как ошпаренные, но были довольны и веселы до взбудораженности. Потом согревались, как положено согреваться в таком разе мужчинам… И приятно было теперь Синебрюхову вспомнить шалость молодости.

Гость вздохнул. Он пристально разглядывал убранство двух комнат. Все было просто. И все было подчинено главным страстям хозяина — охоте и рыбной ловле. Порох в банке на полке в углу. Блесны, крючки, багры для подхвата крупной рыбы, капроновая дель у стены на полу.

Стол стоял небольшой, накрытый клеенкой. И лежали на нем три ножа: два поменьше, один длинный, с цветной наборной ручкой. Федор Ильич подошел, взял «косарь», попробовал пальцем лезвие, кончик потрогал.

— Острый, — сказал он и положил нож на место. — Вижу, к ножам у тебя страсть не пропала.

— Да у какого охотника, рыбака она пропадет! — Нитягин прищурился, как он умел: одни узкие щелки остались. — «Косарем», который ты держал, я только рыбу потрошу. Два остальных — просто столовые, (или домашние). А вот охотничий нож у меня — позавидуешь! Там не нож, а клинок… Мастер в городе делал. Семьдесят пять рублей за работу содрал, собака! Да еще рыбы ему привозил. — Но зато — вещь! Этот я прячу…

Нитягин, деловито покряхтывая, сходил в ледник, принес свежих стерлядей, щуку, налимчика, быстро почистил их и свалил всех в большой котелок, черный от копоти. Залил рыбу водой и поставил на печь.

— Как говорится, не пройдет и года, как будет готова уха! Погоди, нырну в кладовку еще…

И вскоре он появился со связкой крупных вяленых язей.

У Федора Ильича оживились глаза.

— Вот бы пива сейчас под них! Смотрю, и тут тебя узнаю! Но дом… Как бы точнее выразиться? И точно — острог. Я думал, дед Михей шутит, а он оказался прав. Бойниц не хватает только! Ну и как, оградил себя от злоумышленников?

— Попытки забраться делают. Какие замки посшибают ломами, а на запорах — споткнутся! — Иван Демьяныч хитровато сморгнул. — Потолок разобрать хотели в прошлом году. Да где там! Он же двойной у меня, из тесаных бровен, как в блиндаже. И скобами взят, болтами прикручен. Если уж что — только снарядом!

— Конечно, мошенники будут зариться, — утвердительно высказался Синебрюхов. — Коли, запоры, значит, считают, за ними что-то упрятано.

Иван Демьяныч хохотнул и задумался. А Федор Ильич продолжал:

— У меня тоже есть домик недалеко за городом. Скромный. И открыт всем степным ветрам. Стоит давно. А забирались в него всего два раза. Подростки! Варенья им захотелось… Желание понятное и простое… Однажды я додумался убрать все замки. Поставил на стол несколько баночек с малиной, крыжовником, яблоками. Записочку положил, мол, если зашли — угощайтесь, только не безобразничайте, ребятки. И ребятки, понимаешь, с этим согласились. И мирные отношения между нами были налажены…

Нитягин скрипнул зубами, будто камешек перетер. Повел головой и так вытянул шею, как если бы воротник сжимал ему горло, душил.

— Добренький! Противно! Прямо миротворец какой-то! А вот у меня было… — Он замолчал, вспоминая. Глаза его стали злыми и влажными. — Один раз стою вон там, на крыльце, под навесом. Вижу — лезет хмырь, карабкается на запертые ворота. Пугнул его окриком — лезет! Я тогда дробью, семеркой… ну, бекасинником — знаешь… сыпанул по доскам. Сквозь щели, видать, где-то прошло и задело. Сорвался, заверещал и бежать. Вот так я с такими!

— Да ты и впрямь звероватым тут стал! — Федор Ильич стер улыбку с лица. — Вспомни, каким ты был лет двадцать тому назад? И слезы тебя прошибали. И сострадание ты чувствовал.

— Что-то забыл я себя той поры, — вполголоса, отвернувшись, ответил Нитягин. — Время людей меняет. Время и обстановка… Я, может, насчет бекасинника и пошутил, а ты — в чистую! Развесил уши, сидишь…

— Шутки же у тебя.

— А чо судишь-то? Чо укоряешь? — перешел он на чалдонское «чоканье». — Дед Михей говорит, что в писании сказано: «Не судите да несудимы будете». Вот она — мудрость пророческая!

— Дед Михей и другое вчера толковал. А именно: «Нашел — не радуйся, потерял — не жалей». А ты потерять боишься. Приобретатель!

— Ну, дальше что? Всякая рука к себе гребет — не от себя!

— Ты вот писания коснулся, сослался, стало быть, на него. Но мы-то существуем в реальной жизни. Успокоенность никому не нужна. И судить, и рядить надо. Но сначала сам себе судьей будь.

— Оно так, — подозрительно быстро согласился Иван Демьяныч, дыхание затаил. — Каждая собака по-своему хвост держит. У одной он кольцом, у другой — поленом, у третьей — поджат… Я свой хвост ни закручивать, ни опускать не хочу. Держу пистолетом! А морду — огурцом! Не всегда ясный, но всегда бодрый. И огрызнусь на любого. Даже на тебя…

— Пожалуйста. Только при чем тут собаки с их разнообразными хвостами? Мы ж люди, человеки.

— Да ну вас таких к богу в рай! Ты первый мне все норовишь поддать под микитки, суешь под ребро кулаком… Давай-ка есть — сварилось!

На стол подавал он медленно. Соль выставил, перец, лучок, чесночок. Спрашивал:

— Как там у вас-то, в степи, людишки живут?

— Живут. Кто работает, тот не в обиде.

— А земля сама по себе — какая?

— Хорошая. Только вредим ей много…

Наступило молчание. Федор Ильич представил себе золотистую, черную, бурую степь. Щетинится жухлый бурьян по обочинам дороги. Едешь — мелькнет иногда могила казаха с покоробленным серпиком синего месяца на затесанном колышке, проскачет рыжий корсак, очертя голову, и снова унылое, но и влекущее в одно и то же время однообразие матово белых солончаков… Запылает заря, проливаясь в озера холодным сиреневым светом… Ошалело несутся вприпрыжку косматые шары перекати-поля… Все это картины осени, где-то перед предзимьем. В каждое время года степь хороша на свой лад! Но в осеннюю пору в степи неуютно. С приближением зимы кажется, что она умирает…

— Степь разная, — ответил мыслям своим Синебрюхов.

Сели за стол. Уха шла обоим всласть. Федор Ильич, блаженствуя, обсасывал каждую сладкую косточку, разгрызал каждый хрящик. Вяленые язи тоже были отменно вкусны.

Сосредоточились на еде, перебрасывались словами редко. Но когда выпитое взяло свое, когда отмякло в душе и потеплело, разговор заиграл, как веселый огонь в костре… Размечтались о предстоящей поездке на карасевое озеро, куда будто бы никто дорогу не знает, кроме Ивана Демьяныча. Плыть надо Обью сначала, потом по таежной речке, затем сворачивать вправо — в исток, выходящий из того самого озера. Исток еле приметный, ракитником и травой позарос, но теперь воды много, проехать удастся.