— Неужели кедр — на шпалу? — Синебрюхов остановился, вытянул шею. Не верил словам Нитягина.

— Честно. А дно тут устлано гнилой березой! В плотах она на воде тяжелеет быстро и тонет… Помогают срамцы растаскивать государство! Много гибнет добра, много. Так что, не стыдно мне от этих потерь ухватить для пользы кусочек! Пошли…

— Мотор оставляешь — не снимут?

— Не беспокойся. — Нитягин задумался, запустил пальцы в бороду, поскреб, подняв подбородок, прикрыл глаза веками. — Греби взять надо. Греби я редко тут оставляю. А мотор — пусть! Меня здесь боятся.

Они поднимались в гору. Нитягин рассуждал:

— Я больно-то не церемонюсь. Если что — за ружье. Имею право… Один год какой-то вербованный снял мой «Вихрь» и понес. Я увидел — следом за ним. Вижу, ворюга здоровый. Отдай, кричу издалека, это не твой! А он на мои слова хоть бы хны… Тогда я сбегал домой, взял пятизарядку, догнал ворюгу. Ни слова больше не говорю, а под ноги ему саданул дробовым разок… Вор обернулся, мотор у него на плече — не бросает. А глаза — по тарелке… Ты в это чудо-то веришь?

— Во что, в летающие тарелки? — Федор Ильич дрожал — настолько замерз.

— Ну да!

— Не видел… Вот увидал бы — поверил…

— Ну, это у нас отвлечение от рассказа вышло. Я у того вора еще разок землю выстрелом взрыл под ногами! Бросил он мой мотор, забазлал что-то, спьяну, видать, да и кинулся от меня прямиком через ключ. Испугался! Как сохатый, через кусты ломился. А на яр с той стороны — ну, чисто кошка вскарабкался! Аж сосну обвалил — корнями висела, подмытая… Пробовал я потом на тот яр подниматься — не получилось. Вот что страх с человеком-то делает!

— Да, — покачал головой Федор Ильич. — Лихо ты тут управляешься.

— А не шали, не бери чужого! Вынуждают меня иногда быть таким… Черта ли церемониться с барахлом! Ты ему раз спусти — он потом глаз тебе выбьет! — Иван Демьяныч сплюнул под ноги и растер.

— Это все так, понимаю… Но и боязнь есть — попасть в человека. Тогда бы к ответу призвали.

Нитягин посмотрел на Федора Ильича с чувством болезненной жалости. Жалости, смешанной с удивлением. Цвиркнув слюной (вот привык, хоть и прежде за ним иной раз водилось!), перебросив повыше на грудь кусок антрацита, он шел по тропинке какое-то время молча. Видно, в нем закипало что-то тяжелое, несогласное с тем, что говорил ему Синебрюхов. Повздыхал, повздыхал, и Федор Ильич услышал:

— Убедить? Или как говорят и пишут — воззвать к совести? Долгая песня! Ты его убеждать, он тебя — принуждать. Да так принудит, что и не рад доброте своей будешь! С хамом — по-хамски. С бандитом — по-бандитски. Это я как-то усвоил из собственной практики…

— И согласен я в чем-то, и не могу согласиться, — тихо сказал Федор Ильич. — Мы с тобой разные.

— Еще бы! — крякнул Нитягин. — Это и раньше было заметно!

— Потому-то и не могу безраздельно принять твою философию. — Синебрюхов покашлял себе в плечо. — Конечно, и твердость, и жесткость нужны. Однако…

— Однако, мой друг, что я говорю, то и делаю. Я и дом-то, «острог», как Михей говорит, из своего принципа и понятия строил. И знаешь что? Никчемных, паршивых людишек в жизни еще хватает. Так вот, я от таких отгородился. Они разевают рот на мой каравай, а я им — в рыло!

Он зло замолчал, обдумывая, наверно, какое-то добавление к сказанному. И добавил:

— Вот так у меня! И как хочешь…

2

Иван Демьяныч отпирал большие ворота — в два человеческих роста. Массивный замок, смазанный чем-то густым, видимо, солидолом, чтобы уж вовсе не ела ржа, Нитягин как-то особенно бережно подержал на весу в руках, вставил снова в пробой без накладки, запер на ключ. Изнутри ворота еще запирались на крюк, висевший на тонком стальном тросе. За входными воротами были опять ворота, внутренние, поменьше наружных, и тоже закрытые на какой-то секретный засов. А уж за ними, за теми воротами, стал виден полностью дом под зеленой железной крышей. Прижатый задом к горе, окруженный с боков черемуховыми кустами, сложенный из толстых черных бревен, он и впрямь напоминал собой крепость, острог. На маленьких окнах — решетки из стальных прутьев, ставни внушительной толщины. Ставни были растворены, и это говорило о том, что хозяин надолго отсюда не отлучался.

А заплот! Добрые пол-гектара были обнесены заостренными широченными плахами, а сами плахи связаны массивными прожилинами, а прожилины опирались на столбы в обхват, да к тому же еще обожженные снизу, чтобы не гнили скоро. В плахах видны были гвозди со ржавыми шляпками по пятаку величиной.

— Сам все ворочал! — похвалился Иван Демьяныч. — Опять не веришь поди…

— И эти столбы, к которым заплот пришит? — удивился Федор Ильич.

— Говорю — все! Всякие хитрости применял, архимедовские рычаги (не зря же в школе учили), блоки там, вороты. Где брал накатом, где на пупок… Доработался, помню, что низ живота резать стало и поясница неметь начала. Тогда я отлежался, подумал и баню соорудил… Тут мне уже помогали — заезжий один и Медведица…

— Какая медведица?

— Увидишь, не торопи… Вот им спасибо! Один бы не справился. Баня вышла куда лучше. Истопил, попарился веником из пихтолапки — полегчало. Но совсем не прошло. К непогоде нытье в пояснице бывает, суставы хрустят — будто песок там вместо жидкости, смазки. Отложение солей, говорят…

Он задумался и вдруг всполошился.

— Да ты проходи, проходи! Вот здесь у меня кладовые, ледник, колодец, сарай для дров. Все по-хозяйски! Люблю, когда так — собрано, не в распыл. Запасы держу зимою и летом… Грядки вон тоже есть, огород мало-мальский. Когда сам управляюсь, а больше все Марья-Медведица.

— Понятно теперь. Так прямо уж и Медведица? — воскликнул Федор Ильич.

— Не жена. А что силища в ней — точно! Мы еще с ней повстречаемся… Я ведь так и хожу бобылем — руки в брюки. Дядя Михей — бобыль, и я за ним!.. Марью тебе покажу. Такой экземпляр за рубежом твоим не увидишь!

— Поди, красавица!

— С другого конца…

— Женат-то хоть был? — интересовался Синебрюхов.

— Приходилось. — Брови над переносьем сошлись у Нитягина шалашиком. — То было давно, давненько… Год всего прожили… Я уехал зимой белковать, а она мышковать начала. Крутанулась с одним тут — узнал. Головомойку устроил и сразу — взашей! Ясное дело, кому такая нужна… А ты-то как? Вчера не спросил.

— Нормально. Женат. Детишки есть. Живем в одном доме с моими родителями. Старые они уже… Не ссоримся.

Все ходили, осматривали. В дом еще не заглядывали, а Федор Ильич, на время забыв о мокрой одежде, успел вдоволь наудивляться увиденным. И его ничуть не радовала эта «циклопическая» работа.

Иван же Демьяныч рассчитывал на восторг, на потрясение ума и чувства школьного друга. Помня, что в гостях воля не своя, и что друг его приобрел за эти годы своеобразный настрой души и мысли, Федор Ильич решил до поры помалкивать, мотать на ус, а там видно будет. Задаст вопрос, другой — и снова смотрит. И снова молчит.

Звякнула связка ключей. Опять загремело железо, засовы, замки, накидки. Отворилась со скрипом дверь в темные сени, а затем отворили дверь в дом. И Синебрюхов ахнул — не утерпел. То были двери толщиной в полбруса, подавались они лишь при большом усилии и ощеривались изнутри мощными крюками, на которые, как оказалось, падал при необходимости лом с помощью хитрого приспособления. Да, так и падал лом на крюки поперек двери, а хозяину только оставалось спрятать конец тонкого тросика в потайной паз.

Федор Ильич приложил руку к сердцу.

— У тебя, как в старинном замке… Ну, ты, парень, даешь!

— Удивляешься? — спросил Нитягин. — А что. Пришлось мозгой шевелить! Жизнь заставляет. Она — учит. — Иван Демьяныч пылал от гордости. — Ну, располагайся. Снимай сухое, надевай мокрое. Ха-ха-ха! Окрестила тебя вповтор матушка-Обь! Встретила блудного сына… Ничего, паря, сдюжим. Есть крыша над головой. И под крышей кой-что отыщется. Одежки тут у меня всякой на выбор. И не только одежки! Бригаду рыболовецкую могу снабдить снаряжением. Фитили… морды… бредни… сети. Самоловы держу! Ну, чего ты стоишь истуканом? Надевай свитер, штаны — хоть ватные, хоть брезентовые! Носки напяливай! А я огонь разведу…