Смеялся Федор Ильич. На него глядя, или сам по себе, смеялся Иван Демьяныч. И чувствуя, что рассказ его нравится Синебрюхову, продолжал:
— А в постели с ней — как в бане! — Нитягин провел языком по губам, как бы слизывая с них жар и сухость. — Тобой, то есть вот мною… будто веником парится. Не поверишь, она тому мужику своему в пылу что-то там повредила — к врачу возили. Вот приголубила! Я каждый раз боюсь, что и мне она какой-нибудь вред причинит.
Они подошли к строениям. Во дворе крепкого дома, у верстака, прискакивал на одной здоровой ноге, а на другой деревянной мужичок, замухрышистый с виду, лысый, как набалдашник у трости, одетый в серенький пиджачок. Строгал он прогонистую сосновую доску. Издали пахло смолистой сухой стружкой.
— Крупеня, Осип Кузьмич, — шепнул Нитягин, наклоняясь к Федору Ильичу. — Ногу на лесоповале когда-то давно ему вдрызг раздробило — отнять пришлось. С тех пор он базистом все. Натуральный, скажу, мошенник!
— А ты с ним дружишь!
— Нужда и выгода. Я ведь тоже мошенник. Небольшой и открытый. А открытый, считай, покорный. А покорную голову не секут и не рубят.
— Все равно как-то знаешь…
— Ты говоришь — даровое беру. А почему его, даровое, не взять-то? Ну, раз оно даровое, раз его охраняют плохо? Будешь дурак, если случай такой проморгаешь. С весны и до ледостава я тонны три топлива-то сверх отпущенного сжигаю. Переведи на рубли и сразу почувствуешь легкость в кармане. А для них, для нефтебазистов, эти три тонны — тьфу! Вытяжные отверстия «испаряют» куда побольше!
Крупеня перестал строгать доску, сел на чурбан, выставил деревяшку. Лицо у него было не то заспанное, не то неумытое. Черные глаза смотрели одновременно пронзительно и боязненно, воровато. Посиневший мясистый нос выдавал пристрастие Осипа Кузьмича к горячительным напиткам.
— Здорово были, Осип Кузьмич! — приветствовал его Нитягин.
— Здорово, коли не шутишь! — Крупеня чиркнул спичку и прижег папиросу.
— Какие могут быть шутки, Осип Кузьмич! Вот друг давнишний меня навестил лет десять не виделись. Ты думаешь, он простой какой? Нет. Инженер мели-оратор, в степи землю роет. А так — нашенский, здешний, нарымский чалдон, только убеглый.
Синебрюхов усмехался и молчал.
— Собрались-то далече? — поинтересовался Крупеня.
— За карасями. Туда, где ты еще не был. Выручай-ка!
— У тебя с каждым годом жор на бензин возрастает. — Крупеня протяжно вздохнул, выпустил дым.
— Не скупись. Удачно скатаем — не обделю.
— Мы платежеспособные, — решил вступить в разговор Федор Ильич.
— Какие-какие? — лукавенько приморгнул Крупеня.
— Мы можем купить. Деньги есть, — пояснил Синебрюхов.
— Оставь себе, — ответил Крупеня на слова инженера-мелиоратора и нахмурился, сдавил пальцами лоб. — У нас с бакенщиком своя статья расчетов.
И задумался. И сказал:
— Карасей ты ешь сам, да Марью не обдели. А мне принеси носатых. Скоро гости большие будут. — Глаза его умаслились, а потом в них отразился испуг, или тень испуга. — Ревизоры приехать должны…
— Будут носатые! — твердо пообещал Нитягин.
— Слов больше нет… Вон видишь бочку у изгороди? Бери шланг, соси и наливай. Человеку надежному разве чего пожалеешь!
Налили бензину, тут же разбавили в нужной пропорции маслом, перемешали. Иван Демьяныч сунул руку за пазуху, достал из кармана брезентухи бутылку «пшеничной».
— Это ты кстати догадался! — оживился Крупеня и опять надавил виски пальцами. — А я-то подумал, что ты «натощак» пришел. Предусмотрел. Молоток! — Осип Кузьмич потер прилежно нос кулаком. — Недомогаю сегодня…
— Будто вчера домогал! — с издевочкой засмеялся Нитягин. — Твои болезни мне наперед знакомы.
Осип Кузьмич покостылял в сенцы за кружкой, прихватил заодно желтый большой огурец с проваленными боками, отдал его Нитягину, а сам выпил налитое не морщась, как пьют воду или какой-нибудь квас.
— Господи! Благодать, — выдохнул он. — Роса небесная!
— Сладко? — рассмеялся невольно Федор Ильич — так захватил его артистизм «нефтебазиста». — Я уступаю вам свою долю.
— Не шутишь? — Крупеня недоверчиво поглядел на него. — Тогда не откажемся… Вот теперь — норма! А то с первой только губу разъело. — Осип Кузьмич захихикал мелко, будто песочком посыпал вокруг себя.
Сонливость исчезла с его лица. Он приосанился, завертел головой, как бы ища кого-то или боясь появления чьих-то недобрых, чужих глаз.
— Ты вот что, Иван Демьяныч, — заговорил Крупеня, подтягивая штанину на деревянной ноге. — Помешкай пока ходить ко мне за бензином. Спроважу благополучно контроль — тогда заживем по-старому. Я тебе — в глаз. Ты мне — мимо!
— Шутник! Люблю, — признался Нитягин. — Усек, я усек, Осип Кузьмич. До ледостава далеко, свое выберу… Ну, будь! Взяли флягу, мелиоратор! С горы — не в гору. Круглое — катай, плоское — таскай! На плечо!
Под запал пронесли на жердине метров триста. Поставили, перевели дух: тяжесть была приличная.
— Мне плечо давит жердина — поморщился Нитягин. — А тебе как?
— С плечом — нормально. А совесть сдвинулась…
— Вправо иль влево?
— В сторону кривды… Надо было все-таки заплатить Крупене. Ты же его подводишь! Выявят недостачу — и загремит костылями мужик.
— Вывернется. Не раз выворачивался! Я подстрахую его… носатыми. А ты… не стони! Ни за него, ни за меня не бойся. А если… Тут тогда пол-округи надо будет канатом связывать. Канатом, я говорю, не веревочкой! — Иван Демьяныч, похоже, взволновался, отшагнул от канистры в сторону, задымил сигаретой. Глубокая морщина рассекла его лоб пополам. — Давай не созревать до ругани? Прошу…
— Я по старой дружбе тебе говорю…
— Давай пять! Или как моряки выражаются — дай краба! Ну его к черту все! Лучше о бабах поговорим. Ты раньше заркий на них бывал!
— Без женщин — куда нам, мужикам, — посветлел Федор Ильич.
— Я вот признался тебе, что радею Марье-медведице. Радею, хоть и боюсь. Тянет меня к ней ее звероватость. Как мотыль на огонь лечу!
— Смотри не сгори… Кем она там, на нефтебазе?
— Заправщицей. Катера, теплоходы, «Ракеты»… У Марьи в руках шланг играет — будто удав извивается, а она — укротитель… Видел я как-то по телевидению укротителя змей, где-то в Индии, что ли… Марья однажды задвижку закручивать стала — резьбу сорвала. Тут иногда у бутылки пробка не отворачивается, силу приходится тратить. А у нее… И вот о чем я тебе собираюсь сказать. Такая Марья только в Сибири и могла появиться на свет. Честное слово! Горжусь, что и я из той же породы. И ты. Только я — не разменянный…
Нитягин опять возбужденно дрожал.
— Боюсь, Федор Ильич, задушит она меня ненароком. Бывали же случаи. Может, Марье моей для полного счастья только этого не хватает? Может…
— Не превращай ее в пещерного зверя, Иван Демьяныч! Прекрасный пол все ж таки…
— Прекрасный! Однако — не слабый!
Потащили канистру дальше. И с перекурами, с передышками внесли в сарай.
Где-то близко закрякали утки. Синебрюхов стал шарить глазами по небу.
— Мои подсадные, — сказал Нитягин. — Держу…
День прошел в разборе сетей, в разговорах. Выпивать хозяин больше не порывался, и Синебрюхов был этому рад. Нитягин стал жаловаться на строгости, которые чинят нынче над рыбаками.
— Красная рыба кусается. Я тоже сильно рискую, когда ловлю. Гоняются рыбоинспекторы и за мной. Но я — бакенщик. Я всегда на воде — по работе. А на ловушке прихватят — держись! Бывало, и я осетра за борт сбрасывал…
— Не лови запрещенную рыбу — обходись простой. За щуку и карася не судят. Они вроде как безнадзорные.
Нитягин посмотрел на Федора Ильича извинительно. И Синебрюхов понял, что Иван Демьяныч скажет сейчас меньше, чем хотелось ему.
— Нет, друг, от себя не откажешься, как от себя и не убежишь. Как-нибудь извернусь, обойду, но добуду! На том стоял и стою. Иначе чем мне тебя потчевать? Я не вру, хотя всех слов и не говорю: мат придерживаю, чтобы ты окончательно не обиделся… Вчера у Михея, а сегодня у меня ты из всех рыб первым делом носатую выбрал, стерлядочку! И так нажевывал, что хрящи трещали! Понравилась?
