Саша засмеялся. Виталий Эдуардович продолжил по-деловому обустраивать стол. На нем все больше разных закусок. А резаные огурцы и помидоры освежили и придали ему праздничный вид.
– Ты, сынок, Саша, меня не бойся. Это я с другими суровый и холодный, как зимнее солнце. Но там, на работе, по-другому нельзя. «Боятся – значит, уважают» – не нами придумано. Но верно и на все времена. Я тебя не обижу. И родных твоих тоже. Ведь и сам я из простой семьи. Все свое богатство собственным горбом нажил. Поэтому к простым людям очень уважительный. Это чиновник какой-нибудь, наворовал денег из казны или у нас, предпринимателей, и пыжится. Изображает из себя что-то великое. Но это – как мыльный пузырь. Чуть изменится что наверху – и нет его. Лопнет, даже мокрого места не останется. Поэтому, наверное, так нагло вымогают и воруют. Пока угоден вышестоящему начальнику, может рисковать.
Коньячные рюмки тем временем были наполнены.
– Ну. За что выпьем? – спросил Виталий Эдуардович.
– За успех вашего дела! – предложил Александр.
– Тогда уж нашего дела, – поправил Виталий. – Но главное сейчас в этом нашем деле – те, для кого работаем. Кому должны будем передать то, что заработали. За внуков. За ваших с Валюшкой детей. Уж для них постараюсь. Самое лучшее образование обеспечу, – мечтательно улыбнулся он. – Но и ты не подведи… Хотя, похоже, мастер своего мужицкого дела. Чего там скрывать. Все слышал, – засмеялся он.
Саша покраснел от смущения и повторил:
– За успех нашего дела!
И, выдохнув, будто водку, одним махом выпил элитный французский коньяк.
Уже под утро, засыпая в своей постели – для этого придумал какую-то причину, почему обязательно надо вернуться в свою квартиру, – Александр подумал: «Так у меня остается месяц, чтобы выполнить просьбу дяди Толи? Всего лишь месяц! Потом будет не до того».
С этой тревожной мыслью он уснул.
Глава четвертая
В человеческой жизни – как в хорошем супермаркете… Берешь больше, чем надо. Есть разнообразие соблазнов и право самому выбирать. А своей рукой всегда возьмешь больше. Но продавцы давно уже научились управлять волей покупателя. И, дав нам иллюзию свободы в торговом зале, все же потребуют расплаты у кассы.
Так и я… Пройдя большую непростую жизнь, набрала много воспоминаний и впечатлений. А теперь стою у контролера-кассира и с тревогой ожидаю – смогу ли расплатиться?
Заплатить благодарностью своим друзьям и недругам. Хотя последних было неизмеримо меньше, но и они воспитывали меня. Где, обманывая, приучали к осторожности. Где злым и несправедливым словом научая сдержанности. Где подлым поступком заставляли меня вспоминать о милосердии, благородстве и великодушии. И теперь, на краю собственной могилы, я всех простила, всем благодарна.
Но все же главное сокровище моего сердца – с ними, моими друзьями. И я так рада, что среди них теперь появились Вы – многоуважаемый Анатолий Иванович.
Саша положил лист и этого письма на прозрачную пластину сканера. Нажал нужную кнопку. Бездушный механизм послушно выполнил свою работу. Чьи-то мысли и чувства, раздумья и печали тут же перешли в электронные импульсы и математические символы.
«Так, наверное, и в жизни. Переводим каждое мгновение взаимодействия с внешним миром в какую-то таинственную клубящуюся темную бездну подсознания. Оно и есть наше индивидуальное Я, надежно спрятанное в черепной коробке. И еще где-то, переданное через беспроводную связь мобильного Вселенского Интернета», – думал Александр, отправляя закодированный лист письма Ирэн на электронную почту ее внука – Вити Ковалева. Вернее – Витторио Ковалли.
Берет следующий лист. Не читая, кладет на ту же холодную, бесчувственную прозрачную пластину сканера. Тот привычно делает электронную копию. И почти тут же отправляет ее в далекий и славный город Рим.
Саше почему-то стало неудобно читать эти письма. Как будто подсматривает в замочную скважину двери, закрывающей вход в чужую спальню. Все более и более в этих письмах проступало интимное, но целомудренное чувство любви этой старой женщины, Ирэн, к его дяде Анатолию Ивановичу. Саша не знал, что писал в ответ ей дядя Толя. Об этом можно было только догадываться. Или… попросить Витторио сделать то же самое, но в провинциальном Каркасоне. Там, в доме Ирэн, его письма где-то уютно расположились такой же аккуратной стопкой.
Но ощущение стыда и убежденность, что не надо этого делать, не покидало Александра. Сердечные тайны, пусть даже умерших людей, все равно наполнены духом, который накажет любого без должной деликатности прикоснувшегося к ним.
И все же… И все же любопытство взяло верх. Саша берет отсканированный лист и читает.
Сегодня я проснулась раньше обычного. Хотя, как правило, просыпаюсь рано, в шесть часов. Но радость от когда-то прожитой и пережитой в далеком прошлом жизни разбудила меня в четыре часа. Весеннее солнце еще не взошло. Лишь все более и более светлеющая полоска горизонта на востоке разбавляла темно-серые предутренние сумерки ночи.
На сердце же у меня был солнечный день. Яркий и праздничный. А рядом мой мудрый Учитель. Теплый и ласковый в обыкновенной жизни, но возвышенный и неприступный в знаниях и беспорочности. В своем стареньком ветхом черном плаще и широкополой островерхой черной же шляпе, он как маг или волшебник смотрит на меня, юную девушку, горько плачущую от боли в колене и по порванному башмаку. А вокруг рассыпанные цветы. Мой меньший брат, совсем еще ребенок, бросился собирать эти цветы. Ведь мы несли их на продажу. И я обещала подарить ему монету, если все их продадим.
– Давай, я помогу тебе встать. Надо все-таки внимательно смотреть на дорогу, чтобы вновь не споткнуться и не упасть, – сильной рукой Учитель ставит меня на ноги. Утешает. – Ссадина заживет. Башмак починят. И все же запомни: главное – не поддаваться страху. Смотря вниз, на землю, не забывай хотя бы изредка поднимать голову к небу, – говорит он.
Мой маленький брат с собранными цветами подходит и почему-то отдает их ему. Он улыбается и молча передает букет мне.
Мы стоим на рыночной площади какого-то средневекового города. Что-то знакомое чудится мне в нем. Да это же мой Каркасон! А рядом Вы, мой Учитель.
Простите меня за эту фантазию уходящего ума. Но именно Ваши глаза и Ваша улыбка, даже черты лица были у того, кого я так беззаветно и беспорочно любила в той далекой средневековой жизни.
– Этот мир полон зла и страданий, – продолжаете Вы. – Но он нужен душе, чтобы, идя по жизненному пути, падая и плача от боли, она все равно находила в себе силы подниматься и двигаться дальше – к Богу.
– А наш священник говорит, что можно приблизиться к Всевышнему, заплатив матери-церкви, во главе которой стоит святой престол Папы, немного денег. Правда, тогда и поднимешься не высоко. Чем больше отдашь, тем выше окажешься. Без боли и страданий, – отвечаю я.
– Испорченные люди по наущению дьявола захватили власть над этой женщиной, которую ваш священник назвал матерью-церковью. Переродили ее в корыстную, лживую и жестокую мачеху. Помыслы ее теперь вовсе не о вас, прихожанах, и душе вашей вечной. Но о собственном материальном благополучии. Страсть к удовольствиям земной жизни овладела этими людьми, надевшими священнические одежды и прикрывающиеся лукавыми словами. Однако прозорливая душа чистого человека быстро увидит язвы на коже и ложь в речах их.
Вот тут я и проснулась.
Милостивый государь, Анатолий Иванович. Все же льщу себя надеждою, что Вы не будете обижаться на такую откровенность старой женщины. И продолжите нашу переписку. Уверяю Вас, что письма эти, мои и Ваши, являются последней радостью в моем тихом позднем вечере уходящей жизни. Прошу Вас, напишите хоть что-нибудь. Оттуда, из далекой России, письма эти – как все более и более светлеющая полоска горизонта на востоке. Они пробуждают во мне радость вечной жизни. И помогают избавиться от отчаяния дряхлой старости. Вы так нужны мне!