Искренность и доверие всегда вызывают симпатию. Тем более когда речь идет о таком деликатном, почти интимном чувстве, как любовь к близкому, родному человеку. Вот и Александр тепло, с благодарностью посмотрел на Витю.

Тот продолжил:

– Конечно, и среди людей у нее были подруги. Но те тоже умирали раньше. А Ирэн все жила и жила. Несколько лет назад она сказала мне, смеясь, что не уйдет из этого мира, пока не передаст что-то очень важное кому-то. – Витторио вздохнул. – А теперь ее нет. Во время моего последнего телефонного разговора – не по скайпу, а обычного, Ирэн была неисправимой традиционалисткой, – она сказала, что теперь душа ее успокоилась и готова вернуться туда, откуда пришла. Я ей: Ирэн, но все ли ты осуществила? Не рано ли? Она мне: этот русский профессор, Анатолий Иванович, прислал мне прощальное письмо. Он скоро умрет. Но просил не переживать по этому поводу. Перевод тех древних документов он выполнил. Остается все собрать в единое целое. Он этим занимается, но если не успеет, то есть надежный человек… Речь шла о тебе, племяннике Саше.

Александр с любопытством посмотрел на Витторио:

– А какие древние документы?

Тот, не глядя в глаза Саше, ответил:

– Еще ребенком я видел их мельком. Бабушка сказала, что они очень старые. И много людей хотели бы их иметь. Что если бы она пожелала, то получила за них большие деньги. Но смысл ее жизни вовсе не в деньгах, а в сохранении человеческого Духа. Она еще что-то говорила, да я не запомнил. А о документах только то вспоминаю, что один – в виде старинной пергаментной книги, написанной на «окситане» – старолангедокском языке. На нем говорили когда-то на Юге Франции. Твой дядя, Анатолий Иванович, был прекрасным знатоком этого старинного языка. А два других – в деревянных шкатулках, в виде свитков, тоже пергаментных. Один, кажется, на греческом, древнем, разумеется. Другой на латинском. Мне сказали, что теперь все вещи профессора у тебя. А ты их не видел?

– Да я… – Саша готов уже был рассказать, но цепкий, совсем трезвый взгляд Витторио заставил мгновенно изменить тональность разговора. – Я еще не полностью разобрал вещи и записи Анатолия Ивановича.

Витторио недоверчиво посмотрел на Сашу:

– Но уже больше месяца прошло после его смерти…

– Да мне не до этого было. Сам понимаешь. Похороны. Вступление в наследство. Тяжело все это. Мне даже намечаемую свадьбу приходится отложить. Я, как и ты свою бабушку, любил дядю Толю. Он для меня был вместо отца. Вот и откладываю «на потом» разбор его вещей и бумаг.

Витторио вздохнул:

– Но, Саша, все же просьба будет к тебе. Разыщи среди его бумаг письма моей бабушки. Отсканируй и перешли мне электронной почтой. Она у тебя есть. Ирэн не любила все эти, как она называла, «электронные выкрутасы». И вела переписку через обычную почту. Да, да! Исписывая бумагу и запечатывая ее в конверты. А если найдешь и древние документы, сфотографируй и перешли мне. Возможно, это то, что давно уже ищут… уважаемые люди. Тогда ты сможешь заработать серьезные, очень большие деньги… – Голос Витторио теперь звучал с какими-то стальными нотками делового человека. Ностальгия по бабушкиному дому в далекой южной Франции – Лангедоке, печаль по ушедшей Ирэн, и в свои девяносто четыре года твердившей о человеческом духе, – все это быстро улетучилось куда-то. Наверное, все туда же – в глубинную память. Вместо этого теплого, аморфного, но живого чувства в Витторио проснулся холодный «эффективный менеджер», обязанный успешно решить и эту задачу – отыскать и передать кому следует древние артефакты.

Сашу неприятно поразила скорость и глубина перемены. Он засобирался домой. Пообещав, что непременно выполнит просьбу Витторио, уточнив еще раз, для верности, его электронный адрес, вызвал такси.

Приехав к себе, вернее, на квартиру дяди Толи, ставшую теперь его домом, Саша не утерпел. Поставив на газовую плиту чайник, вернулся в комнату. Начал перебирать бумаги, в большом количестве скопившиеся в выдвижных ящиках письменного стола. Во втором снизу быстро обнаружил небольшую стопку конвертов, перетянутых тонкой красной резинкой. Посмотрел на верхний конверт:

– Точно… Из Франции. Обратный адрес написан по-французски. Да и Carcassonne – конечно же, «Каркасон» – теперь понятен и без перевода. Это ее письма – Ирэн. – Саша тепло улыбнулся. Уже и для него эта французская бабушка из далекого Лангедока – не чужой человек. Возможно, сейчас наконец-то станет понятной неожиданная дружба девяностолетней Ирэн и дяди Толи, который вполне годился ей в сыновья, по возрасту.

Но тут чайник на кухне засвистел свою привычную песню. Пора пить чай. С легкой досадой Саша быстро заваривает. Не дав толком настояться, наливает светло-желтую жидкость в чашку. Идет с ней обратно в комнату. К письмам из Франции, из Каркасона.

Сняв красную резинку с пачки, по штемпелю находит самое раннее. Вынимает из конверта. Читает написанное аккуратным твердым почерком.

Милостивый государь, Анатолий Иванович.

Благодарю Вас за предоставленное мне право писать к вам. Заранее прошу прощения за мой несколько архаичный русский язык. Но я изучала его по художественным произведениям вашей великой литературы девятнадцатого века. И весьма этим довольна. Современный русский, как и французский, да и любой другой язык этого умирающего человечества, все больше, словно овца, идущая сквозь заросли репейника, набирается англоязычных оборотов и испорченных слов. По-видимому, возвращаемся к тому, от чего когда-то уплыли… На Ноевом ковчеге.

Вавилонская башня гордыни человеческой весело и споро поднимается все выше. Единый язык грядет на всей Земле. Единая унифицированная поп-культура, лишенная высоких человеческих чувств и идеалов, оставляя лишь низменные – характерные для животных и насекомых, – пропитывает людей. Вездесущие телевидение, радио и интернет чутко стерегут, ни на секунду не оставляют сознание человека, забивая его пылью пустых сплетен и ничтожных новостей. Словно боятся, что человек очнется от их подлого гипноза и спросит: «Кто я?» и «Для чего здесь?» Вопросы эти, как компас или Полярная звезда на небе, помогают определить жизненную дорогу. И вовремя исправить свой путь. И какое счастье, встретить случайно (впрочем, случайно ли? Хоть кто-то может ответить: в этом мире хотя бы что-то бывает по-настоящему случайным?) в нашем маленьком городке личность – конечно же, имею в виду вас, глубокоуважаемый Анатолий Иванович, – с такой же грустью смотрящую на этот истерически веселящийся, опьяневший от незаслуженных удовольствий мир ложных и лживых богов.

Для меня будет большой честью и в дальнейшем принимать вас в своем скромном жилище. Надеюсь, Бог истинный подарит нам еще много минут взаимного общения. И сейчас, когда пишу это письмо, я сижу все в тех же креслах, а напротив то, где сидели вы. На столе те же конфекты и горячий чай. И кажется мне, что через минуту вернетесь, и мы продолжим разговор. Простите меня, если я и тогда, и теперь покажусь вам натурой несколько эксцентрическою. Но характер мой таков. Ничего не могу делать наполовину и благоразумно. А если сердце шепнуло мне, что вы хороший человек, то нет уже удержу. Готова обнять вас, поцеловать и прошептать: «Наконец-то встретила родную душу».

Для случайного читателя это письмо ни о чем. Но вы не из их числа. Я видела ваши умные глаза и печальную улыбку. Такому веришь. У вас мудрая душа. У нее возвышенный ясный ум и теплое сострадательное сердце.

С удовольствием вспоминаю нашу беседу. Как будто когда-то, не в этой, конечно, жизни, а много столетий назад мы уже встречались. И, может быть, вспомним, что было тогда.

Вы расспрашивали об истории нашего рода в Лангедоке. О роде графа Тулузского Раймунда Седьмого, к коему и я имею честь принадлежать. Мне очень лестно внимание такого замечательного лингвиста-историка, каким являетесь вы, досточтимый Анатолий Иванович. Что-то я рассказала вам сразу. Что-то буду пересказывать в этих письмах, по мере того как стану вспоминать. Может быть, для этого и живу еще. Ваши вопросы, скорее к самому себе: «Кто я?» и «Для чего здесь?» – так и звучат в моих ушах.