— Позвольте, что значит верю? — ответил он вопросом.

— Мы не верим, а знаем, что социализм победит, — поддержал я Алешу.

— Ах, вот как!.. Вы даже знаете, а я… вот я, Минор, — он постучал себя в грудь, — я состою уже пятнадцать лет в центральном комитете партии социалистов-революционеров, и я не знаю, будет ли когда-нибудь социализм!

После ухода Минора мы еще долго спорили.

Дело дошло до ссоры.

Мы потребовали ответа от эсеров, поддерживают ли они заявление Минора о социализме. Они вынуждены были заявить, что это его личное мнение.

Политическая каторга резко разделилась на два враждебных лагеря: противников войны — пораженцев и ее сторонников — оборонцев.

В связи с вступлением России в войну кое у кого возникли надежды на возможность амнистии. Причиной этих надежд явились толки в печати о рескрипте председателя совета министров на имя Государственной думы в 1915 году, в котором указывалось на желание правительства сотрудничать с «общественностью». В результате этого рескрипта были созданы военно-промышленные комитеты и Союз земств и городов. Сотрудничество правительства с «общественностью» одобрялось оборонцами.

Военно-промышленные комитеты с участием меньшевиков и Союзы земств и городов с участием эсеров стали фактом. Однако амнистия не была объявлена.

В мастерские Александровского централа поступили заказы от иркутского военно-промышленного комитета на производство ручных гранат. Мастерские были приспособлены к такого рода производству, и начальник каторги заключил договор.

Когда мы узнали об этом, то поставили перед коллективом вопрос: допустимо ли политическим заключенным помогав царскому самодержавию укреплять свое военное и политическое положение? Можем ли мы принимать участие в производстве военных материалов?

Такая постановка вопроса вызвала резкую дискуссию в нашей камере и во всем коллективе. Четырнадцатая камера большинством голосов постановила считать участие в войне, хотя бы в форме производства военных материалов, недопустимым для политических заключенных.

Решение четырнадцатой камеры вызвало переполох у оборонцев и у администрации. Дискуссия развернулась по всем камерам. Администрация с тревогой ожидала исхода дискуссии. Оборонцы настаивали на отклонении нашего решения и на допущении работ для потребностей войны. Однако более умеренные из оборонцев понимали всю серьезность вопроса, понимали, что мы не прекратим борьбы, будем будоражить коллектив и не остановимся перед расколом. Они старались найти приемлемый компромиссный выход, который ослабил бы наш нажим.

После длительной дискуссии старостат коллектива выработал половинчатую резолюцию:

«Исходя из тех соображений, что участие политических в изготовке снарядов, шанцевого инструмента и т. п. предметов… может быть сочтено за стремление заслужить благоволение начальства «патриотической работой», что, сверх того, на эту работу не преминут указать, как на пример, достойный подражания… мы полагаем, что от этих работ нам следует воздержаться… Но наряду с заказами военного снаряжения могут быть работы по изготовлению вещей, предназначенных для лазаретов и тому подобных учреждений. Ясно, что они также вызываются войной, но ясно вместе с тем и то, что эти вещи в большей или меньшей степени предназначены для того, чтобы не наносить ран, а целить их. И, по нашему мнению, нет никаких оснований отказываться от изготовления кроватей для лазаретов и носилок для раненых, а также участия в полевых работах на полях призванных в армию. Возможно, что сверх этих работ, распределенных нами по двум категориям: «разрушения и исцеления», могут представиться и работы характера чисто нейтрального, от которых отказываться также нет никаких оснований».

Это обращение было написано руководством коллектива и принято подавляющим большинством.

Нашу большевистскую группу эта нелепая резолюция с ее расплывчатыми формулировками, конечно, не удовлетворяла. Но самый факт отказа от изготовления предметов «разрушения и смерти» был положительным. Большинство коллектива не пожелало принимать участия в империалистической войне, хотя бы в форме изготовления военного снаряжения.

Наши атаки на оборонцев заставили задуматься большинство работающих в мастерских. Война сильно подняла классовое самосознание рабочей части каторги, усилила диференциацию внутри политических группировок.

Пролетарские элементы отходили от эсеров и меньшевиков и начали группироваться вокруг большевистской партии. Каторга отразила все оттенки обострявшейся в стране политической борьбы. Эсеры и меньшевики отбросили революционную фразеологию и открыто связали себя с буржуазией, большевики призывали превратить войну империалистическую в войну гражданскую, к свержению царского самодержавия.

Во время войны на каторге появилось много солдат. Они почти все имели приговоры на большие сроки: на пятнадцать, двадцать лет и бессрочно.

Я уже был связан с солдатами по одиннадцатой камере и все время поддерживал эту связь. Однажды мы получили письмо от солдат, в котором они просили организовать у них школу политической грамоты. Я согласился пойти к солдатам и помочь им. С благословения всей четырнадцатой камеры я переселился к солдатам в качестве «директора» школы.

Солдаты встретили меня весьма дружелюбно. Были среди них достаточно грамотные: один семинарист, несколько окончивших двухклассные министерские школы. Из числа грамотных организовалось ядро школы.

Учащихся разделили на три группы: неграмотные (самая большая группа), малограмотные и достаточно грамотные. Достаточно грамотных я назначил преподавателями по различным предметам начального обучения. Семинарист взял на себя всю методическую часть и арифметику. Я вел политические беседы.

Учебников было мало, но школа работала с большой интенсивностью, и учеба подвигалась успешно.

За три месяца, которые я провел в солдатской камере, удалось втянуть в учебу почти всех солдат.

Однажды меня вызвали к начальнику каторги Снежкову. Он встретил меня вопросом:

— Вы опять к солдатам перебрались?

— Да, с вашего разрешения школу там организовали, так я помогаю…

— Знаю я вашу помощь… Вы еще наложенное на вас взыскание не отбыли?

— Нет, не отбыл.

— На месяц его в прачечную, — обратился он к старшему надзирателю.

Мои занятия с солдатами прекратились. Меня перевели обратно в четырнадцатую камеру. Но школа продолжала работать полным ходом. В солдатскую камеру стали проситься солдаты из других камер.

Я с шести часов утра до шести часов вечера работал в прачечной, стирал арестантское белье, сшитое из грубого холста. Прачечная помещалась в старом, покосившемся и прогнившем деревянном здании. Здесь пахло гнилью и сыростью.

В прачечной работало человек тридцать, все — раздетые догола, только спереди холщевые фартуки или принятые для стирки рубашки, завязанные рукавами вокруг бедер. Прачечная целый день была наполнена паром. Плескание воды, звон кандалов, гул голосов, густая матерщина не прекращались ни на минуту. На обед полагалось тридцать минут.

Мне выдали старые опорки, в которых было сыро и скользко. Выдали небольшой кусок мыла и шестьдесят штук белья. Указали корыто, в котором я должен стирать.

Стирка шла у меня плохо: сильно кружилась голова, а от сырости к вечеру начинали болеть ноги, ныло все тело, из-под ногтей сочилась кровь. Мыла мне хватило только на половину белья, остальное я оттирал руками. К вечеру кое-как закончил стирку. Но оказалось, что работа не окончена: надзиратель забраковал одиннадцать пар белья и заставил перестирывать их. Все ушли, а надзиратель остался со мной. Я попытался перестирать, но кровь, сочившаяся из-под ногтей, пачкала белье. Тогда надзиратель приказал отложить стирку на завтра и увел меня в камеру. На следующий день к обычной норме прибавились забракованные одиннадцать пар.

Тут один из каторжан показал мне, как использовать мыло: